А ведь формальный анализ мог бы привести к иному выводу: выдающиеся ученые не для себя, для «других», для «человечества» полезнее и ценнее, чем дети, из которых неизвестно что еще получится.
Сверхсознание позволяет человеку поступать «неразумно», и в этой неразумности подчас кроется механизм творчества новых моральных норм, только намечающихся, только угадываемых в динамике общественного развития, в кризисе ранее существовавших общественных отношений. Для современников рабовладельческого общества понять ту истину, что и раб — человек, по-видимому, было не менее трудно, чем их потомкам примириться с открытием Коперника или с теорией Дарвина. Такого рода озарения нуждаются в защите от консерватизма сознания не менее, чем гипотезы научных открытий.
Детерминизм и свобода выбора: «снятие» проблемы
Именно механизм сверхсознания на базе объективной детерминации поступков присущими каждому из нас генетическими задатками и условиями воспитания порождает не требующее доказательств субъективное чувство личной ответственности за свои действия, то есть потребность вновь и вновь спросить себя: а прав ли я, поступая таким образом?
Способность сомневаться в обоснованности своих поступков, способность анализировать их возможные последствия, способность соотносить эти последствия с системой ценностей, которую человечество формировало на протяжении всей своей истории («Совесть есть память общества, усвояемая отдельным лицом», — сказал Л. Толстой), представляет внутренний механизм, объективную реальность субъективно ощущаемой свободы выбора. Отказ от такой самооценки, бездумное копирование моделей поведения, заимствованных исключительно в своем ближайшем окружении, есть тоже выбор, пока мы ведем речь о психически здоровом субъекте. О важности воспитания способности всестороннего анализа своих поступков хорошо написали супруги Л. и Б. Никитины: «Мы стремимся воспитать ребенка так, чтобы в сложных случаях он научился действовать не из страха или какой-то выгоды, не по принципу “наших бьют!” и не потому, что “хочу, чтобы было по-моему!”, а по справедливости. Чтобы умел оценить каждую ситуацию, решить, кто прав, кто виноват, на чьей стороне выступить» [Никитина, Никитин, 1979, с. 7].
Вместе с тем способность к самоанализу может обернуться и рефлексией, бесконечным перебиранием доводов «за» и «против».
«…Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он живет, он не находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал спрашивать себя об этом, он как будто знал, и что он такое и для чего он живет, потому что твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он гораздо тверже и определеннее жил, чем прежде…Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что должно и что не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из двух поступков лучше и который хуже: и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это» [Толстой, 1955, с. 856].
Разумеется, этот «непогрешимый судья» не был задан Левину от рождения, его сформировала вся предшествующая жизнь героя, начиная с раннего детства. Но человеческий мозг при выборе поступка далеко не всегда производит анализ всех альтернатив, припоминает все доводы в пользу того или иного решения, все примеры аналогичных ситуаций, пережитых самим субъектом или другими известными ему людьми, как правило, он не в состоянии взвесить все возможные последствия предстоящих действий. Для такого рассудочного анализа очень часто просто не хватает времени. И потребность, устойчиво доминирующая в структуре данной личности, диктует свое решение, которое воспринимается субъектом как «веление совести», «зов сердца», «внутренний судья».
По-видимому, деятельности сверхсознания и сопутствующим этой деятельности эмоциям принадлежит важная роль в процессах трансформации объективных потребностей развития общества в личностные установки субъекта, в мотивы его поведения. Представление о прямом переходе потребностей общества в мотивацию индивидуального поведения его членов путем логического осознания этих потребностей вряд ли соответствует действительности. Как справедливо подчеркивает венгерский философ Л. Гараи: «…детерминанты, вытекающие из общественного бытия, опосредствованы не индивидуальным сознанием (или самосознанием), а независимыми от него фундаментальными для психологии явлениями — потребностями, интересами и т. д.» [Гараи, 1968, с. 24]. Выше мы говорили, что «велением совести», «внутренним судьей» служит социальная норма, глубоко усвоенная субъектом и перешедшая в сферу неосознаваемого психического. Однако такому переходу, по-видимому, подлежат только нормы, сохраняющие свое значение для человечества на протяжении чрезвычайно длительного времени. Этим высшим ценностям должно быть обеспечено надежное хранилище от превратностей и противоречивости сиюминутных влияний. Массовое «промывание мозгов» не раз в истории демонстрировало свою эффективность, в короткие сроки склоняя широкие круги населения к следованию за реакционными лозунгами. Искаженное таким образом сознание отступало на второй план перед распаленными инстинктами вседозволенности. Но всегда оставались люди, способные противостоять «освобождению от химеры, называемой совестью» и прислушивающиеся к ее голосу.
Неизменно подчеркивая классовую обусловленность моральных норм, марксизм не приемлет нравственного релятивизма. Классовое (если речь идет о классах, представляющих прогрессивные тенденции исторического развития) не противоречит общечеловеческому, не совпадает с ним. Характерно, что прогрессивные для своего времени силы неизменно выступали с идеалами равенства, братства, достоинства и ценности каждой отдельной личности. Напротив, реакционеры всех мастей, преследуя свои классовые интересы, упорно апеллировали либо к подсознанию (к сфере примитивных инстинктов, тенденций самосохранения, страха, беспомощности), либо к эгоистическому рационализму, к расчету, к заключениям типа «а что я могу сделать?», «сила солому ломит» и т. п. Альтернативой «зоологического индивидуализма» в подобных случаях обычно выступали не самоценность и достоинство личности, а культ «массы», предполагающей ее слепое следование за авторитарным вожаком.
Вот почему понятие «общественного» остается бессодержательным, пока мы не уточним его историческую ценность. «Поступок считается нравственным, если его мотив соответствует требованиям долга… Долг требует подчинения личной воли общественной воле» [Бандзеладзе, Гаприндашвили, 1971, с. 136]. Здесь необходимо уточнить: о долге перед кем идет речь и что из себя представляет «общественная воля»? «Общее благо идет впереди личного» — таков был один из двадцати пяти пунктов нацистской программы, принятой в 1920 г. в Мюнхене. [Нуйкин, 1971, с. 198]. Общее общему рознь.
Должны ли быть осуждены нацистские судьи, исполнявшие законы третьего рейха? — спрашивал Стенли Креймер в фильме «Нюрнбергский процесс». Не с точки зрения победителей (тогда зачем процедура суда?), а в контексте закономерностей существования и развития человеческой цивилизации. И как мы помним, интуиция художника подсказала Креймеру наиболее убедительное опровержение формально безупречных доводов адвоката: решающее слово режиссер предоставил не судье, но одному из обвиняемых.
