Но он не слушает больше.
Притягивает.
Как обезумевший целует волосы.
Скользит руками по телу.
Сжимает больно, так, что синяки наверняка останутся.
Но и сама будто впиваюсь в него.
Соленой страстью. Безумной, больной жаждой. Чувствуя на грани, на запредельном нерве, что он мог и не вернуться. Что вот миги эти — они не бесконечны. Они в любой момент закончится могут. Просто оборваться.
Как одержимая на его такой же поцелуй отвечаю. Набрасываясь, схлестываясь языком с его, переплетаясь губами. Он мнет, раздирает, — и я впиваюсь еще сильнее. Будто в самое сердце его стрелы впускаю и отдаю такие же.
Безумием. По кожу каждым прикосновением.
Лихорадочно лаская, стараясь впечатать в себя каждую клеточку, каждый рваный выдох короткого дыхания.
Задыхаясь от того, как распирает эта дикая потребность. Впечатываться и впечатывать в себя. Сливаться, слизывать жадно с его тела собственные слезы и брызнувшую кровь. Этот миг. Это просто миг. Он в любой момент исчезнет. И я ничего не могу изменить. Никак не повлияю. Ни на что. Все, что могу, — только любить сейчас. Отдавать и впитывать. На максимум. На полную мощность. Как в последний раз.
— Дааааша, — не подготавливает, не ласкает.
Обрушивается сверху, ненасытно дергая ноги в стороны.
Затапливает, заполняет меня всю, до края.
Дикость. Дикость в его взгляде, во мне, во всем.
Это не секс. Это запредельная необходимость слиться в одно. Насытиться.
Переполниться друг другом. На максимум. Звериное, первобытное, не поддающееся ничему на свете. Непостижимое.
Толкается вовнутрь, рваными, жадными толчками, а я его в себя, насквозь пускаю.
Все заслоны сметает, хрипло рыча, снимая соски, сжимая грудь.
Поддаюсь. Притягиваюсь. Еще ближе, еще сильнее.
Вспышка безумная, когда одновременно судорогами исходить начинаем.
Рассыпаясь, разваливаясь, за него руками цепляюсь. Разжать не могу, боюсь. Тяну на себя, толкаюсь грудью в его грудь. Еще сильнее. Еще ближе. Чтобы не оторвали. Чтобы не разорвать. Одним целым вдруг стали, и страшно, безумно страшно целое это потерять. Будто оба тогда исчезнем. Рассыпемся.
И только взгляд его — дикий, безумный.
Когда замирает, выплескиваясь в меня. Глаза прожигает. Впивается руками в лицо.
Больше всех слов. Больше всего на свете.
— Даша…
Мы лежим вповалку. Прижимает меня спиной к своей груди. Так крепко, что ребра трещат, но мне еще ближе хочется. Так, чтобы никогда не отстраниться.
— Верь мне, — перекидывает на спину. Снова нависает огромным телом.
— Ничему не верь. Не страхам своим. Не тому, что увидишь или услышишь. Только тому, что здесь, — подносит мою руку к своей груди. Туда, где так отчаянно, так мощно колотится его сердце. — Этому верь, Даша. В себе и во мне. Что бы ни случилось. Что бы себе не надумала.
И я верю.
Ослепительно верю, целуя его плечо.
Верю, что там, внутри, я проросла так же, как и он в меня. Туда, в самое сердце. Верю так, что глазам больно.
— Ты и правда мой дар, — ловит мою руку. К щеке своей прикладывает. Нежно целует ладонь, пробегаясь по ней губами. — В жизни не думал, что такое возможно. Но ты есть, — проводит пальцами по лицу. — Есть. Настоящая. Такая настоящая. Спасибо, что есть.
И снова — тихими ласками. По глазам. По векам.
Прижимает, и мы оба проваливаемся в что-то запредельное. Туда, где не нужны слова. Где просто удары двух сердец сливаются в одно.
***
Влад.
Я лежал рядом с ней и чувствовал, как раскалываюсь на части.
Раскалываюсь в хлам.
Блядь.
И целым становлюсь только с ней вместе. Уже не отодрать. Не отделить.
Когда несся к ней, когда о другом, кроме нее думать не мог, решил — предел.
Ни хера. Предел, какими глазами она на меня смотрела. Как в душу, насквозь проникала. Что говорила. И я не ушами, не словами, я внутри знал — все правда. Будто иглами огромными каждый вздох ее в меня втыкался. Насквозь. Внутрь.
Понял, что все готов разметать. Все вышвырнуть к чертям.
Потому что и она мне нужна. Как воздух. Именно она, — с теплом этим своим, с глазами невозможными. Слушать, как дышит во сне — и ни хера больше не нужно.
Как с первого взгляда, с единого жеста в меня проникла. Только не понимал еще тогда, как глубоко. А ведь с самого начала сердце дернулось. И все готов был под удар подставить. И таки поставил.
Только теперь понял, насколько неживым все было. Только теперь, блядь, дышать по-настоящему начал.
— Девочка моя. Мой безумный дар, — шепчу в волосы, притягивая к себе еще крепче.
Спит.
Отрубилась моя девочка. Но мне не важно.
Кажется, будто все равно меня слышит. Не словами. Душой.
— Эта война закончится. Все заканчивается. Мы будет так счастливы, как тебе и не снилось.
Я, блядь, сделаю для этого все. Все, чего бы мне ни стоило.
Лежу рядом с ней, оглушенный.
Никогда такого не чувствовал. Никогда не знал. И сердце, блядь, на ниточках будто висит. К ней срывается.
Посреди войны я нашел свой оазис. Свой остров, где, блядь, впервые стал счастлив. И мне нужно, чтобы она была. Была всегда.
Осторожно поднимаюсь, стараясь не тревожить ее сон.
Не привык говорить, не привык рассказывать ни о чем. Да и не нужно. Ей тревог прибавлять — последнее дело. Тем более, в дела наши, мужские, посвящать.
Женщина, она как солнце, от всего этого подальше должна быть.
Тем более, она. Ее ограждать от всего надо.
Целую в волосы золотые, разметавшиеся. Как в последний раз вдыхаю. Не запах, ее саму.
Оставляю рядом на тумбочке простенький телефон.
Я верю. Я глазам ее верю. Лишнего не скажет и звонить не станет куда не стоит. Да и куда ей звонить?
Хрен знает, куда нас с этой мутью занести успеет. Сейчас на прием вроде отправляемся, но кто сказал, что и на нем не откроется пальба? Времена такие.
А так. Хоть голос ее в последний раз смогу услышать. Вдохнуть, если что случится.
— Спи, маленькая, — шепчу, гладя шелковую кожу. Она вся будто мной пропиталась. Вся моя. — Все будет хорошо….
И сам себе слово даю.
Война должна закончится.
Я не позволю, чтобы как у Назара вышло. Если есть хотя бы малейший шанс.
