Ничего на самом деле почти-то и не изменилось. Дороже только стало. Да масштабнее. А по факту — все тоже самое. Уровень другой, людей больше. Но таких, настоящих, которые рядом и на все с тобой пойдут, до самого конца — таких единицы. Практически и нет.
И только вот это важно. Все остальное — чертова проклятая мишура. Которой хоть и владеешь, да как бы она тебя и не сгубила.
И чем бы не владел, — а все богатство наше, блядь, одно. Люди, которые рядом. И ни хера на самом деле больше.
Только ни хрена эта сила может и не помочь.
Можем все с землей сравнять — и труп Регинкин получить в пакете мусорном.
Тот, кто решился, готовился явно давно и очень старательно. Ему империя нужна, а не развал и война с взрывами и крахом по всей столице.
Шатаюсь, как пьяный, возвращаясь домой. Еще затемно.
Где эта сука? Из каких углов следит, за нами смотрит?
Да и я хорош.
Девочку свою тоже напоказ выставил. Нельзя было иначе. Тогда — нельзя.
Но урод тот, что Регину выкрал, ее хорошо рассмотрел. Прекрасно заметил.
Я ведь и для него тем, что с ней все это время рядом, что у себя поселил — тоже будто на блюдце поднес.
И вроде под охраной. Надежнее некуда.
И в доме собственном моем, куда не пробраться.
А все равно, Даша сейчас — чистая мишень.
И я сам будто для урода этого, что как невидимка, как сквозь землю провалился, ее сейчас на самое видное место собственными же руками и выставляю!
Швыряю изгвозданную одежду прямо на пол кабинета.
Смываю кровь с лица, обтираю гарь.
Привычно.
Так привычно, будто и годы не пролетели.
О тихой, блядь, спокойной жизни мечтали мы когда-то, лихие пацаны. Что всех нагнем и заживем по-человечески!
Зло берет. Судорогой лицо искривляет.
Много счастья Назар с Диной наелись? А сейчас она, без него — сколько счастья этого гребаного горстями жрет?
Столько, что горлом счастье это из нее так и хлещет!
Нельзя.
Не созданы мы ни хрена для этого.
Не в нашей жизни, — то, что было. Миг. Один-единый запредельный миг под звездным небом на краю неба. Не для нас.
Наша судьба уже тогда была расписана. Пусть даже ни хрена не нами. Тогда все решилось, когда решили терпилами не быть. Когда на улицы вышли, уверенно решив, что встанем насмерть. Против всех. Против всего мира. Сдохнем или вынырнем, другого не дано.
Но не для счастья мы. И не для тихой жизни. Не для тишины, в которой пьешь дыхание любимой, — спокойное, расслабленное и негой тихой наполняешься. Нет.
Ни хера добра из этого не выйдет.
Не зря придумано, что таким, как мы слабостей иметь нельзя. Не зря.
Каждый, кто на этом погорел, каждый знает.
Меня ведь девочкой этой в фарш перемолоть можно.
И тот, кто звонил, кто Регину держит, это прекрасно понял.
А ее… А ее я потерять не могу!
Херачу по зеркалу, — с ненавистью, в ожесточением немыслимым.
Сам подставил ее. Практически сам.
Не для того она, — такая нежная, воздушная. Не для того, чтобы узнать, чего стоит один миг счастья за всю жизнь.
Она всю ее должна проживать иначе. Не глотать один глоток — жадно. Потому что второго может и не быть. Эта девочка по-другому совсем жить должна. И от меня совсем подальше.
Но — как оторвать? И как оторваться?
Хоть слабость она моя безумная, и разрубить надо, сейчас, — а вены корежит, выламывает. От мысли об этом только одной.
Глава 22
— Даша, — безумно, до боли сжимаю веки.
Когда за спиной оказывается. Обхватывает руками нежными и прижимается лицом к спине.
— Как ты, девочка? — глажу руки. Как исступленный глажу и оторваться не могу.
— В порядке, Влад. Я в порядке, — а сама спину мою целует. Мелкими прикосновениями. И жалит и внутри все на хрен растапливает каждым касанием, в котором все, каждый звук, что в душе ее проносится, слышу.
— Точно?
Разворачиваюсь, резко обхватывая руками лицо, к своему поднимая. — Ты много пережила.
— Нормально, Влад. Ты вернулся, — тихо проводит по лицу руками. — Вернулся, значит, все со мной и хорошо.
Смотрит мне в глаза, а самого сто раз, на миллион кусков выворачивает. Руками лицо обводит — так осторожно, так нежно, как в жизни никто не прикасался. И чувствую. Знаю. Не руками проводит. Не кожей. Прямо душой. Как-то так запредельно. Открыто. Нараспашку. Как я сам никогда бы не сумел.
И будто снова вся чернота — она где-то там, за гранью.
Этого не передать, но будто толстыми стенами мы от нее всей спрятаны. От мира всего — огромного. Будто здесь снова совсем другая реальность начинается, а мы вылетаем из той, прежней, другой.
Только я больше не должен этому поддаваться. Я не имею права забывать. Расслабляться и течь в эту негу — тягучую, сладкую. В которую сердцем не влиться, прям до судорог истечь весь хочу.
Разглаживает тяжелые морщины пальцами, а я ловлю и целую каждый. Такие хрупкие у нее они. Такие крошечные, миниатюрные, маленькие.
— Нет новостей?
— Будут, — сжимаю зубы, уверенно кивая.
— Даааша. Ты перенервничала, — обнимаю. Хочу унять тревогу, хочу это выветрить из этих невыносимо пронзительных глаз. — Не думай обо всем этом. Тебе в себя прийти надо. В мужские дела тебе точно ненужно.
— Влад, — жмется ко мне. Обхватить все тело пытается. — Не мужские. Нет дел мужских или женских. Нет, понимаешь. Это твои дела, Влад. А, значит, для меня важно. Ты же изводишься весь, неужели ты думаешь, что мне все равно или не вижу?
— Дашааа, — почти мучительно стону, оттягивая ее чуть дальше. — Мужские, маленькая. Мужские. Ты понимаешь уже, что там, за дверью — совсем не рай. Тебе знать не надо. И видеть всего того не надо. Ты в безопасности, подальше от всего этого быть должна.
— Тот мир — твоя жизнь, Влад, — и руки на грудь мне укладывает. Прямо к сердцу прижимает.
И дергается. Дергается сердце, потому что ручками этими тонкими, маленькими, — все ребра мне раздвигает. Еще сильнее вовнутрь вонзается.
— Моя, Даша. Моя. Но тебе об этом всем знать не надо. Это вопросы, которые нужно решать. Мне решать.
— А я что? Просто должна сидеть и ждать, Влад? Только быть в стороне, только ждать, когда вернешься?
— Даааа, — шепчу, снова мучительно зажмуриваясь. Руками в волосы ее зарываясь. Свечение ее вдыхая. — Да, Даша! Просто быть дома и ждать! Не выходить и не высовываться! Быть в стороне от всего этого дерьма! Потому что ты — не для этого! Не для него ты, понимаешь!
