Приснился ему кошмар, ставший уже привычным. Где-то он шел по берегу моря, по грязному песку и топляку, и вдруг путь ему преградило существо, похожее на то, как дети рисуют человечков, только из серого ноздреватого камня. Это было очень древнее существо, сложенное из старых валунов, поросших серыми и желтыми лишайниками, будто кружевами, и смотрело оно дружелюбно, даже улыбалось тонким, прорезанным в камне ртом.
Шубников знал, что это его смерть, и надо вступить с ней в схватку, и победить ее, и во сне даже понимал, как именно это сделать. Он наклонялся, подбирал с земли палку, и тут смерть исчезала, но Шубников знал, что она никуда не ушла, а притаилась у него за спиной. Он оборачивался и каждый раз в эту секунду просыпался с колотящимся сердцем и в поту.
Странный, глупый сон, преследовавший его после возвращения.
Больше он не уснул, так и пролежал до утра в темноте, глядя в потолок и слушая, как за окном шумит дождь.
В шесть вскочил, отметив, что сегодня первое за бог знает сколько времени утро, когда он не отдирает себя от кровати, как пригоревшую котлету от сковороды, и что терпеть без водки тяжело, но оно, пожалуй, того стоит.
Он ведь стал напиваться на ночь во многом ради того, чтобы не видеть этот тяжелый каменный сон, но оказалось, что его переживать легче, чем утренние радости похмелья. Шубников болел честно, не лечился по утрам маленькой дозой водки и даже пивом, что позволяло ему пока что не считать себя конченым алкашом.
Неожиданно он захотел есть и вспомнил, что нормальные люди по утрам завтракают. Взяв из холодильника два яйца, вышел на кухню, но соседка готовила обед и заняла две его законные конфорки. Увидев его, засуетилась, мол, сейчас уберу, но он только рукой махнул, быстро умылся, оделся и вышел на улицу в сырое сентябрьское утро, пахнущее прелой листвой.
До открытия булочной оставалось еще несколько минут. Мужики в синих халатах, беззлобно переругиваясь, выгружали из машины лотки с черным хлебом. Буханки стояли плотно и ровно, как солдаты в строю. Шубников вспомнил, что двадцать пять лет назад здесь точно так же грузили хлеб, возможно эти же самые мужики. Они с пацанами подбегали, смотрели и иногда получали одну буханку на всех, еще горячую, с восхитительно твердой корочкой, а продавщица в белом фартуке и кружевном колпачке кричала им, чтобы подождали, пока остынет, потому что от горячего хлеба бывает заворот кишок. Но эта угроза ни разу не остановила ребят. Отбежав на качели, они немедленно начинали отламывать себе по кусочку грязными руками, тщательно следя, чтобы всем досталось поровну и корочки, и мякиша, и верхней черной корки, самой вкусной. И ни разу не случилось ни заворота, ни даже простого поноса.
Улыбнувшись, Шубников отступил, чтобы мужики не приняли его за попрошайку, и, найдя в кармане двухкопеечную монетку, зашел в красно-синюю, как учительский карандаш, телефонную будку.
Маша сняла трубку сразу, на втором гудке.
– Фу, это ты, – сказала она сварливо, – а я уж испугалась. Не звони больше в такое время, а лучше вообще никогда.
– Дай послушать дочку, пожалуйста.
– В смысле?
– Ну пусть она хоть посмеется в трубку.
– Слушай, Шубников, мне надо собрать семью и собраться самой, нет у меня времени на эти глупости.
– Пожалуйста, Машуня!
– Иди в задницу.
– Да, не получилась из тебя боевая подруга, – вздохнул он.
Маша фыркнула:
– Что ты несешь? Из запоев, что ли, я должна была тебя дожидаться?
– Не получилась.
– Знаешь что, Саша, иди проспись.
– Я трезвый. Вообще бросаю.
– Поздравляю, только при чем тут я?
– Маш, ну я правда скучаю очень.
– Шубников, ты ведешь себя как низкодифференцированный рак. Вроде удалили уже и «химию» провели, а ты все рецидивируешь и рецидивируешь! Оставь нас уже в покое, сколько можно!
В трубке полетели короткие гудки.
Ощущая затылком холодное стекло будки, Шубников прикрыл глаза и представил, как Маша весело снует по квартире, одновременно успевая помешивать кашу и красить глаз. А Виталик сидит на его стуле и точно так же, неспешно прихлебывая кофе, наблюдает за суетящейся женой и улыбается такой же довольной улыбкой, как когда-то он.
И кофейник тот же, высокий и серебристый, как ракета, только отражается теперь в нем другой. Вот так… Не успеваешь шагнуть за порог, как тьма проглатывает тебя и твое место у теплого семейного огня оказывается занято.
Двери булочной распахнулись, но Шубников, страстно мечтавший о том, как по дороге к метро сгрызет четвертинку черного, вдруг расхотел есть.
* * *
Ирина проснулась с уверенностью, что на судейском месте ей делать совершенно нечего. Она обязательно запутается в психиатрических хитросплетениях и совершит ошибку. Кто ей вообще сказал, что она может занимать такую ответственную должность, да еще и совмещать это с ролью матери семейства? Надо выбрать что-то одно, на двух стульях ведь не усидишь.
Вот подсудимая, сумасшедшая-то сумасшедшая, но и та поняла, что если ты мать двоих детей, то должна себя им и посвятить, и работала себе спокойненько на полставки, бумажки перекладывала на кафедре для поддержания тонуса, и все.
А Ирина вроде бы нормальная, но все пыжится чего-то, везде хочет успеть, в результате и приговоры выносит неправедные, и дети заброшены.
Чувство, что она безответственная неразумная дура, по чистой случайности поставленная выполнять обязанности, с которыми не способна справляться априори, вообще редко ее покидало, но после встреч с мамой обострялось стократ.
Вчера мама приходила в гости, и они даже не поссорились, и мама ничего плохого не сказала, так, по мелочи, что Егор бледненький, а Володю она зря так рано отдала в ясельки, и что сейчас надо не сидеть сложа ручки, а закатывать овощи, пока дешевые, чтобы детей было чем кормить зимой. И капусту обязательно наквасить, а коли уж они катаются на дачу каждые выходные, то могли бы и клюквы набрать. Это же сплошной витамин С, детям необходим, и просто удивительно, как Ирина этого не понимает. Еще за паутину попало, которую трудолюбивые пауки соткали под потолком в туалете. Ирина еще неделю назад заприметила ее, но не доставала тряпкой, шла за табуреткой и забывала. Эх, зря она верила, что убивать пауков – плохая примета. Вот и получила не пойми за что, то ли за суеверие, то ли за доброту, то ли за забывчивость.
Обычная семейная встреча, даже странно, отчего сегодня так хочется написать заявление на увольнение по собственному желанию…
Порадовало только, что заседатель Шубников пришел посвежее, чем вчера, и перегаром от него не пахло. Не в том дело, что в трезвом виде мозги у него предположительно заработают лучше, а в том, что он выполнил ее просьбу, не пил вчера, значит, не такое уж она пустое место. Стыдно теперь вспомнить, но ей на собственном опыте известно, как трудно не выпить, когда ты уже к этому привык. Ирина вздрогнула, как от удара током. Нет, надо помнить, что она чудом выскочила из этого капкана, просто чудом! На волосок была от того, чтобы спиться. Ходила бы сейчас, как этот заседатель, с одутловатой рожей и трясущимися руками, боже, какой позор! Как мать-одиночку, ее бы не уволили, но жалели и презирали, поручали бы только дела таких же алкашей, как она сама. Сейчас многие ругают начавшуюся борьбу с алкоголизмом, мол, как всегда у нас, ударило не в глаз, а в бровь, не по алкоголикам, а по приличным людям, которым теперь не купить к столу вина. Подрывают традиции виноделия, уничтожают уникальную лозу… Безобразие, конечно, но только если это хоть одному человеку поможет выскочить из страшного ярма алкогольной зависимости, то все оправдано. Лоза вырастет, возродится, а человек – нет.
