Немец забил из Ванюши (германский реактивный миномет. — О. Б.). Вот оно! Задрожала земля. Кругом разрывы, но сюда еще не попадает. Да и, ну его! Что суждено, то и будет! Не стану же я из‐за этого бросать пера, что немцу жить тошно стало и он нервничает, стреляет, совершая то здесь, то там огневые налеты на нас (18 или 19 ноября 1943).
Смерть нередко была совсем рядом, но это если и вызывало в нем эмоции, то скорее удивление, чем ужас. Вот один из таких случаев, происшедший, видимо, 18 октября 1943 года. Сам Гельфанд, потерявший счет дням в ходе непрерывных боев, обозначает его как «n число»:
Когда я лег в окоп отдохнуть — начали рваться снаряды. Я взял в окоп с собой кочан от капусты и принялся его чистить. Вдруг разорвался снаряд. Так близко, что оглушил меня. Окоп завалило, меня присыпало землей и, наконец, что-то больно стукнуло меня по руке, по подбородку, по губе, по брови. Я сразу решил, что тяжело ранен, ибо рукой пошевелить не мог, а по лицу побежали три струйки крови. Несколько минут не мог встать. В голове шумело, и впечатление от всего произошедшего не вылетало из головы. Наконец, я решил пойти сделать перевязку. Когда я вышел, все воскликнули: «Жив?!», и потом: «Ранен!» Я посмотрел на воронку и изумился — снаряд упал как раз на краю окопа у моих ног. Стенку развалило, но ног не зацепил ни один осколочек, а в лицо угодили. Не контузило меня именно благодаря тому, что снаряд упал перелетом, и вся его сила была направлена в сторону от меня. Лицо мое находилось от разрыва на расстоянии моего роста, плюс стенка окопа. Оглянулся я на ящики с минами, что лежали впереди окопа (если считать с нашей стороны, с тыла нашего) — они все были истерзаны осколками. Я чудом — опять чудом — уцелел. А когда я осмотрелся в зеркало, то к радости великой убедился, что только поцарапан небольшим осколочком. Он пролетел, очевидно, один, зацепив лицо в трех местах и, оставшись, кажется, в последнем — в брови. Но он не тревожит меня. А руку только больно ударил плашмя осколок побольше, ибо даже отверстия раны не было, хотя кровь все-таки пошла. Так я отделался и на этот раз.
По меньшей мере дважды вражеские снаряды «достаются» другим: однажды снаряд попадает в окоп, из которого Гельфанда выгнал в недобрый для себя час сержант-связист, в другой раз Гельфанд в связи с усилившимся обстрелом галантно уступает более глубокий окоп девушке-санинструктору и переходит в соседний:
Окоп был помельче немного того, в котором была Мария, и находился в одном метре справа от нее. Только перешел в окоп — новый заурчал снаряд, зашипел неистово и с остервенением ударил в землю. Я упал навзничь в окопе и, почувствовав страшный удар вдруг в уши, в голову. На минуту я не мог прийти в себя от всего произошедшего, а когда опомнился, понял, что все это сделал снаряд. Пилотки у меня на голове не оказалось, с носа брызнула кровь, и до одури заболело в висках. Сбросив с себя землю, засыпавшую меня, я встал и стал звать Марию. Но она не отзывалась. Было уже темно, и я решил, что ее засыпало в окопе. Когда на мой зов пришли санитары, они обнаружили одно месиво на месте Марии и ее окопа. Снаряд, пролетев на поверхности земли метров шесть и сделав в земле длинную канаву, упал и разорвался в окопе Маруси. Понятно, что от нее осталось одно воспоминание…
Пилотки я так и не нашел. Лишь наутро я обнаружил ее метрах в трех от спасительного окопа, в котором я находился. Марию наутро раскопали, расковыряли. Нашли одну ногу, почки и больше ничего… Марию зарыли и оставили в земле безо всякого следа и памяти. Я приказал своим бойцам сделать «Т»-образную табличку и, надписав на ней маленький некролог в память Марии, установил его на ее могилке. Так закончила свой жизненный путь Мария Федорова, 1919 года рождения, астраханка, медаленосец и кандидат в ВКП(б), старшина медицинской службы (запись сделана в середине ноября 1943 года).
Согласно данным Министерства обороны, 21-летняя Мария Архиповна Федорова, старшина медицинской службы, погибла 26 октября 1943 года. Владимир Гельфанд был последним человеком, разговаривавшим с Марией, и запись в его дневнике является единственным свидетельством очевидца ее гибели. Заметим, что дневниковые записи Гельфанда, как бы ни относиться к его интерпретации событий, отличаются точностью, подробностью и откровенностью. Еще раз повторим: это ценнейший источник истории повседневной жизни на войне.
Точнее, жизни и смерти.
* * *
Владимир Гельфанд вернулся в родной Днепропетровск в начале октября 1946 года. Здесь уже были его родители: мать вернулась в Днепропетровск в 1944 году и поступила на прежнее место работы — на завод им. Ленина в качестве секретаря отдела организации труда. Отец работал комендантом профтехшколы. Родители так и не сошлись, но были вынуждены — нередкая ситуация для послевоенных лет, да и для советской жизни в целом — жить в одной квартире. Отец Владимира Гельфанда умер в 1974 году, мать — в 1982‐м.
Владимир Гельфанд женился на школьной подруге и переехал в Молотов (Пермь), где она училась в медицинском институте. В 1952‐м окончил историко-филологический факультет Молотовского государственного университета. Семейная жизнь Гельфанда в первом браке сложилась неудачно. В 1955 году он оставил жену и 5-летнего сына и вернулся в Днепропетровск.
Вновь женился; во втором браке родились двое сыновей. Всю свою профессиональную жизнь Владимир Гельфанд преподавал в Днепропетровске обществоведение, историю и политэкономию в профессионально-техническом училище. Его жена преподавала сначала русский язык и литературу в школе, затем работала воспитателем в детском саду. Это были не слишком престижные и высокооплачиваемые специальности. Жили нелегко: вчетвером в комнате площадью 10 квадратных метров. Только в конце 1960‐х годов Гельфандам удалось получить отдельную квартиру в новостройке, а в начале 1970‐х перебраться в трехкомнатную, где с ними жила также мать Владимира.
Владимир Гельфанд был по-прежнему неугомонен: организовал в училище небольшой музей истории Великой Отечественной войны, исторический кружок. Публиковался в местных партийных, комсомольских газетах и отраслевой газете для строителей на русском и украинском языках: это были заметки о жизни училища, воспоминания о войне. В 1976 году было опубликовано 20, в 1978‐м — 30 его статей и заметок. Разумеется, тексты о войне не могли выходить за рамки дозволенного. Образчиком самоцензуры является небольшой мемуарный текст, опубликованный в 1980 году в сборнике воспоминаний ветеранов Великой Отечественной войны, составленном на основе писем в главную газету компартии Украины — «Правда Украины» («Нам дороги эти позабыть нельзя: Воспоминания фронтовиков Великой Отечественной». Киев: Политиздат Украины, 1980). По-видимому, это был единственный случай, когда Гельфанду удалось пробиться на страницы республиканской печати. Неясно, по каким причинам он предпочел рассказать не о том, в чем сам участвовал или что сам видел, а — с чужих слов — об истории немецкого женского батальона, захваченного в плен красноармейцами. История была вымышлена солдатом, поведавшим ее Гельфанду, ибо никаких женских батальонов в составе вермахта не было: женщины в немецких боевых частях не служили. Любопытно, однако, как работал механизм внутреннего и внешнего ограничения: в дневнике рассказывается, со слов солдата, якобы участвовавшего в захвате батальона, об изнасиловании пленных немок, причем с разного рода «художественными» подробностями, воспроизводившими, видимо, не более чем сексуальные фантазии красноармейцев. Правда, в отправленном в газету тексте неприглядные детали исчезли, а после дополнительной работы редакторов этот вымышленный эпизод превратился в очередное доказательство гуманизма бойцов Красной армии.
