— Садитесь, ешьте, — попросил он и побежал рысцой на кухню за гусиной печенью. Варёная гусиная печень со сметаной очень понравилась княгине, и она с особым удовольствием принялась есть, только теперь понимая, как проголодалась.
— Очень вкусно, — похвалила она, нарезая серебряным ножом на маленькие кусочки печёнку. — Я не могу понять, столкнулись две силы — сила разума и сила ненависти, так? Но разум же сильнее, Александр Васильевич?
— Вы, допускаю, не видели, как рвут на части свою жертву крысы, княжна Долгорукая? Так? Скажите, если жертва — это их пища, то почему её надо ненавидеть? У них ненависть страшная, ей нет определения. Крысиная!
— Не знаю, — растерянно прошептала княжна, откладывая свой нож, вилку и вытирая рот салфеткой.
— Вот то-то и оно, не знаете. Я тоже не знаю, но думаю, что они злее, и так быстрее добиваются смерти своей жертвы. Я видел и ужасался, с каким напором чудовищной жестокости можно уничтожать жертву, которая и так им отдалась на съедение, — проговорил Колчак с горечью и принялся снова за печень. — Чтобы её убить, надо её ненавидеть. Правда? Так и в этой игре такой же пасьянс. Мы не можем так люто ненавидеть в силу своих условностей, а они, крысы, могут. Могут! — он выкрикнул и как-то затравленно посмотрел на неё. — Это микроб! Для него нет людей, а есть организм, который надо уничтожить! Чума!
— Что же надо?
— Воевать. Методично, умно, толково, с честью, храбро. Ничего страшного! Чума египетская! Хирургическая операция необходима, раздавить, уничтожить! Единственно!
— Так в чём же дело?
— Княжна, всё проще, чем вы думаете. Надо терпеть и терпеть, а Бог всё образумит, вернёт на свои места. Ничего страшного.
— Я могу стрелять, — проговорила она решительно. — Я все свои силы отдам, чтобы победить, и победить навсегда, Александр Васильевич.
— Оно так, да ваших силёнок маловато, княжна. Необходимы новые силы, новое оружие, а у нас все винтовки образца тысяча восемьсот девяносто третьего года. Россия брала не токмо числом, но и уменьем.
Он крикнул чаю, и вскоре жена принесла чай, посидела на краешке стула и отправилась в прихожую встречать пришедшего посетителя.
— Я буду вас иметь в виду, — сказал в заключение ей Правитель, как обычно говорил всем, кого не собирался больше видеть. Она хотела ещё многое сказать, но чувства переполняли её. Дарья только смотрела болезненно на него, словно боясь недосказанности, того, что он не до конца её понял, ибо она не ребёнок и не может так просто говорить. Но правитель уже провожал княжну, держа в руках её лёгкую шубку, приятно, грустно-ласково улыбался, пожимал руку и напутствовал добрыми словами.
Недалеко от ворот стоял штабс-капитан с виноватым видом, пожимая плечами, показывая, что его так и не пустили к Правителю, хотя он имел личное предписание от генерала Кондопыпенко. Завидев штабс-капитана, Колчак поманил его к себе. Тот вручил Колчаку пакет.
У княжны появилось желание продолжить разговор с Правителем России. Находя в словах Правителя много правды, близких ей рассуждений, в то же время ей не понравился общий ход мысли. Нет, не к такому они с отцом стремились Колчаку! Он мил, добр, умён, но этого для великих дел во имя империи маловато. Ой как маловато! Ей хотелось действовать немедленно, приносить пользу, и она говорила об этом Правителю не намёками, а прямо, открыто. Но, выслушав его, Дарья поняла: верховный правитель не верит в свои силы. Она смотрела на проезжавшую мимо конницу, на коней с завязанными хвостами; на заиндевевших солдат, продрогших неимоверно, с подвязанными белыми тесёмками под подбородком шапками, на бурки казаков, то и дело мелькающих на улицах, и решила, что надо всё обдумать и принять решение. Штабс-капитан недолго пробыл у правителя; она распрощалась с ним, поскольку он собирался срочно уехать, и отправилась гулять по городу. Ей не хотелось принимать скоропалительных решений, хотя княжна не знала, какие решения могла принять вообще: слова Правителя наводили на серьёзные размышления, от которых сжималось сердце.
Новый год Дарья провела в меблированной плохо обставленной квартире, которую сняла недалеко от особняка Колчака, намереваясь при случае ещё раз зайти к нему. Она чувствовала какой-то озноб; её тревожили мысли, далёкие от освобождения России. События развивались стремительно, через город проходили на восток и на запад войска, оказывается, бои шли не по тому плану, по которому собирался вести их расчётливый верховный правитель. Из-под его подчинения выходили районы, губернии, тревожили партизаны, объявившиеся в лесах как ответ на действия красных, задумавших захватить Сибирь, организующих восстания недовольных рабочих. Из своего окна Дарья наблюдала вереницу офицеров-вестовых, курьеров, скачущих непрерывно к Верховному; на лицах читалась озабоченность, больше, растерянность. Она, чувствуя острую боль, принимала её не за свою болезнь, а наоборот, болезнь объясняла болью от происходящего вокруг. Но всё же однажды ей пришло в голову показаться врачу. Тот выслушал её, постукал по рёбрышкам, осмотрел внимательно и направил к другому врачу. Второй — немолодой, с усами и противным выговором, в кожаных сапогах, с равнодушным выражением лица, как бы говорящим, что нам, врачам, всё равно, при какой власти жить, мы всем нужны. Это читалось так явно, что княжна собралась было прочь, если бы её не стошнило тут же в кабинете. Врач предложил ей лечь, осмотрел, а затем заунывным, будничным голосам прошамкал гнусные слова, ударившие болью по ушам:
— Простите, сударыня, вы беременны. По признакам. Но если только непорочное зачатие?
— Но этого быть не может! — воскликнула княжна с дрожью в голосе. — Ложь!
— Я вижу, вы непорочная, но по признакам — беременность. Хотя я мог ошибиться. Я направлю вас к другому специалисту.
— Хватит надо мной издеваться! — хлопнула с силой дверью, а потом пожалела, потому что и сама замечала странности, происходившие в её организме вот уже несколько месяцев. Княжна нашла лучшего в городе врача, еврея Розенфельда, о котором говорили много хорошего новые знакомые Беликовы. Милая молодая чета, с ловкостью удиравшая на Дальний Восток, но застрявшая на целые полгода в Омске, зачастившая к Розенфельду по случаю женской болезни у жены. Марат Розенфельд дорожил своим положением, тщательно скрывая свои революционные взгляды, хотя красных ждал с тем нетерпением, с которым миллионер ждёт грабителя — отдать да отвязаться. Он внимательно выслушал княжну Дарью с тем вниманием профессионала, что скорее говорит о деликатности, нежели о чём-то другом. Затем предложил ей лечь на необыкновенно высокую кушетку, обошёл вокруг Дарьи, дотрагиваясь холодными, лёгкими ловкими пальцами до неё, и — подтвердил диагноз.
Затем княжна посетила врачей Белинзгаузена, Обморокова, — приговор был тот же. В своей меблированной комнате княжна металась из угла в угол, как разъярённая волчица, мучительно грызла пальцы, сжимая их острыми своими зубками до крови, ощупывала живот с такой силой, что вскрикивала от боли. В остановившихся, замерших глазах стояли слёзы: она не могла понять, почему забеременела? Когда и кто является причиной? Вновь и вновь вспоминала тот омерзительный вечер и резкий взмах рукой с браунингом, сухой треск выстрела в полутьме. Нет, тогда не могла она забеременеть. Она комиссару не отдалась, не могла отдаться, просто на время испугалась, ослабла, а он, коршуном набросившийся на неё, хватал рукою её груди, бёдра; прикосновения те отвратительны до сих пор ей, неприятны, ужасны. Она часто просыпалась ночью, с ужасом чувствуя на своём теле чьи-то мерзкие прикосновения, тошнило от вони спермы. Так что же? Так как же?
