Не знать бы нам человеческой души вовсе, если бы не одно событие, происшедшее в конце лета, когда к ним неожиданно снова нагрянула какая-то очень важная комиссия. Как правило, как водилось с установлением советской власти, любая комиссия приезжала в сопровождении многочисленных отрядов конных красноармейцев, выискивающих, вынюхивающих по лесам и колкам подозрительных людей. А нагрянул отряд по причине того, что в одном из лесов нашли повешенного на старой берёзе головою вниз и привязанного за ноги к суку командира небольшого галопирующего эскадрона, посланного в деревню Анучу наводить революционный порядок. В Кутузовке появился небольшой отряд красных конников, с ними в фыркающем, дыркающем и чадящем во всю мочь старом автомобиле приехал тот самый спецследователь, чекист Лузин, которого так интересовала обнажённая рука Дарьи. Его автомобиль остановился напротив дома, прямо подле тополя, что напротив колодца у забора; с переднего сиденья выбрался, как-то переломившись в поясе, рябой чекист и, словно в раздумье, неморгнувшим оком поглядел на знакомый небольшой, но крепенький саманный, с петушиным коньком, дом, осмотрел запылённый автомобиль, за рулём которого сидел, поглощённый революционными мыслями, водитель Кондаков с револьвером на боку и с бесстрашной чёрной молнией в глазах, как пели в то достопамятное время, и выжидающе прикинул: выйдут на шум автомобиля или не выйдут? Настасья Ивановна, будучи чрезвычайно любопытной, выглянула, запыхавшись, с Петюнькой на руках, в белой косынке на голове.
— Я имею такое дельце, что поговорить необходимо с точки зрения злополучной обстановки вокруг, — многозначительно проговорил Лузин, ковыряясь в зубах, копируя привычку товарища Тухачевского, подражавшего ещё более блистательному командиру, товарищу Троцкому. — Сами понимаете, время не ждёт, а солнце у вас тут палит, — добавил он с укоризной и тончайшим намёком на необходимость зайти в дом. Настасья Ивановна тут же пригласила чекиста в дом.
В горнице этого маленького домика, блистающего чистотой, царил языческий полумрак; пол устлан свежей травою, источавшей тот летучий запах, о котором можно лишь мечтать; на стенах висели берёзовые ветки; иконка была тоже убрана ромашковым веночком и светилась вся светоносным личиком Пресвятой Богородицы. Хорошо было, прекрасно, словно попал чекист в какой-то рай на земле. Высокий, рябой, слишком собою довольный Лузин сразу оценил опытным глазом порядок и гармонию, царящие в этом доме, осторожно прошёлся по горнице, бережно ступая на траву, огляделся и присел на табуреточку. Он молча и с нескрываемым интересом посмотрел на старушку сквозь кругленькие стёкла очков, тщательно продумывая вопросы, связанные с Дарьей.
— Помните, была вместе с вами девушка, она что, ушла, или в каком смысле отсутствует? — Бывший студент Томского университета, окончивший по уважительным причинам лишь первый курс, признанный лидер грамотности среди специальной части ВЧК, размещённой в Омске, выражался сознательно витиевато, чтобы собеседники не сразу его понимали. Но это как раз шло в зачёт его ума, глубины смысла сказанного, что гарантировало ему местечко в грядущем всеобщем рае, который должен наступить вслед за мировой революцией.
— Вы спрашиваете о Дашеньке?
— Я не знаю, гм, то есть в том смысле, что, конечно, разумеется, в общем, если говорить языком простым, то у меня конфиденциальное есть дельце, уважаемая старушенция, то есть, я хочу сказать, в том смысле, что, конечно, мы исходим из того, что жизнь улучшается. Да! Именно! А как её фамилия? — быстро спросил рябой, двигая руками, как бы делающими ласкательные движения.
— Рукова. Дарьюша Рукова. А это её сынишка Петюнечка, — проговорила Настасья Ивановна, вся прямо затрепетавшая при таких учёных, непонятных словах пришедшего мужчины, в шинели опять-таки, в начищенных до лоснящегося блеска сапогах, в которых прямо-таки отражались трава, потолок и пучок света, бьющего в маленькое оконце.
Он вынул блокнот и аккуратно записал. Опять поднял глаза и, не скрывая удивления, будто только теперь обнаружив, посмотрел на ребёнка. Почему-то ему не приходило в голову, что перед ним ребёнок, имевший мать, а значит, и отца. Это открытие повергло важного чекиста в уныние. Он даже вспотел, вытирая лоб и проклиная мысленно себя за элементарную забывчивость. Одних Бог награждает умом, других — памятью, а третьих он просто не имеет в виду. И тогда говорят, как бог на душу положит. Чекист Лузин встал, поднял скучающий взгляд на старушку и покачал головой: смысл сказанного ею вызвал раздражение, а ещё через пару минут он уже с ненавистью думал о ребёнке. Ведь пока он, Лузин, занимался революцией и строил будущее для всего человеческого стада, а это всё равно что создать новую землю или зажечь на небе новое, неслыханной температуры солнце, в это время кто-то заигрывал с этой красоткой, целовал её и засадил ребёнка! Он собирался уже уходить, как появилась Дарья, в косынке, с ведром, полным накопанной картошки; она молча остановилась на пороге, неспешно вытерла руки о фартук и виновато улыбнулась. Если б она не вернулась, Лузин бы так и уехал навсегда. Но бывают минуты, которые определяют жизнь.
Дарья протянула чекисту руку и попросила извинить её за задержку. На что тот странно улыбнулся и присел на табурет, премило вытянул дудочкой тоненькие губы и сразу забыл о революционных своих суждениях.
— Картошечка уже поспела? — начал он издалека, чтобы расположить к себе молодую женщину.
— Да. Крупная, смотрите, можно уже выкапывать, у нас есть ещё прошлогодняя, но ребёночку надо примочку делать из свежей, — отвечала Дарья, гадая, зачем пришёл этот рябой и что ему надо.
— В этих местах, разумеется, картошка очень вкусная, потому как жизнь, конечно, улучшается сейчас. К тому, собственно, и шли все эти годы, чтоб лучше, конечно, жилось.
— Нет, господин хороший, — возразила Настасья Ивановна. — У нас тут всегда картошка хорошая родится.
— Что вы, мамаша, я не господин, зовите меня просто: товарищ! Зовите «товарищ», потому что сейчас революция, что все просто товарищи, и товарищ Ленин, и товарищ Троцкий, и товарищ Тухачевский, и товарищ солдат. Все товарищи. А? Звучит. В том наше завоевание, снести преграды между сословиями, между всеми людьми — Ленин, Троцкий, Лузин, а?
— А кур, гусей как звать? — съязвила Дарья.
— Можно называть и — товарищ Петух, товарищ Гусь, а? Как? Звучит? Все равны! Абсолютно все! — охотно согласился Лузин, глядя в глаза Дарьи с нескрываемой радостью, обнаруживая в себе готовность полюбить эту женщину. Он поймал себя на этой мысли и устрашился, ибо приехал совсем по другому делу, а свои чувства обнаруживать в настоящее время, когда ещё не полыхает всеобщий мировой пожар, задуманный большевиками, постыдно. Он с трудом сдержал себя и вкрадчиво произнёс:
— А теперь, значит, то есть в том смысле, что я хочу поговорить о деле.
Дарья присела на табурет и, поджав под себя скрещённые ноги, как то делали все бабы в селе, спросила:
— О чём вы?
— Вы знаете о неслыханном злодеянии, учинённом контрреволюцией? Повесили за ноги командира лучшего эскадрона красной дивизии, страстно любимого обожаемым товарищем Тухачевским! За ноги! Представьте себе, что, в смысле, за ноги такого человека? Что говорит о жестокости сволочей, которые могут, не таясь, взять за ноги во время сна, гм! То есть конфиденциально повесить! А?
