Дарья торчала на огороде с утра до вечера и рада была бы помочь Ивану Кобыло, глядя, как тот в одиночку молотит цепами во дворе овёс, как крутит свою то и дело ломающуюся старую молотилку и новенькую сеялку. Его огромный двор, каких Дарья никогда не видела под Москвою, был весь завален пшеницей, овсом, привозимым Иваном с полей. Настасья Ивановна помогала Дарье как могла: сидела с ребёнком на завалинке, чистила картошку, готовила обед или ужин, сокрушалась, вспоминая, что они с Петром Петровичем, как только приехали, сразу поняли, что разбогатеть им будет невозможно. Ибо труден путь к богатству; надо было приехать сюда в молодые годы, когда силы имелись и желание рождало силы. Они же приехали в более поздние времена и ради сыновей, которые погибли, — Иван в первый год, а Пётр — во второй годы войны.
Стояла изумительная сухая погода с жаркими денёчками, прохладными ночами, с ослепительными зоревыми утрами и палевыми облаками, с розовыми вечерами во всю небесную ширь. Все спешили, торопились, стремясь как можно быстрее закончить страду. Помогали родителям даже малые ребятишки, собирая хворост, топя печь, очищая картошку, подметая место во дворах для зерна, сгоняя вечерами гусей, овец, одним словом, работали все от мала до велика.
После того как убрали картошку, снесли её в погреба для хранения, зачастили дожди. Сразу опустела улица; в мгновение ока облетели ярые от красного цвета деревья и в одночасье пропали птицы, день и ночь ранее не дающие покоя. Сытые запахи попрятались по домам, в закрома и погреба, лишь ещё по инерции кое-где стояли стайками лошади и коровы, словно переговаривались между собою, делясь воспоминаниями о пролетевшем прекрасном лете.
В октябре пали ранние заморозки, от которых шарахнулись на юг перепуганные скворцы и перепелиные стаи, а небо прочерчивали то и дело клинья гусей, оглашая окрестный мир своими печальными песнями. Всем известно, что первые морозы — время раздумий и всяческих мечтаний о светлом, милом, приятном. Иван Кобыло решил подождать с покупкой лошадей, хотя уже приметил у одного в соседнем селе Гайворонске каурую лошадку. Стоило подождать, пока хозяин сбавит в цене, ибо самые ранние покупки — и самые дорогие. Он ездил по сёлам, смотрел и прикидывал, что сможет купить, а что — выменять на овёс. Дорогу развезло; заунывно посвистывал ветер по кустам и колкам; трещали без устали сороки. Зайцев в лугах появилось много; сбивались в стаи куропатки и тетерева, то и дело мелькали между колками хищные спины волков. У Кобыло чесались руки по ружью, но охотиться ещё было рановато.
В декабре он отправился поздравлять с днём рождения Настасью Ивановну. Подарил ей цветастый платок с кистями, посидел за столом. Дарья, в синей в белый горошек кофте, в расклешенной длинной, до пят юбке, в тапочках на босу ногу, с раскрасневшимся от жаркой печи лицом, приоткрыла дверь. Когда он вошёл, молча приняла у него шапку, погрозила Полкану пальцем и присела за стол. Иван чувствовал неловкость от того, что рядом находится человек, о котором только что мечтал. Он снял с себя пиджак, оставшись в одной сатиновой синей рубахе, от чего его могучая, мускулистая, складная фигура приобрела тот милый оттенок домашности, что так любила Дарья. Иван говорил о хлебе, об урожае, о том, что думает купить хорошую лошадь и о том, как много нынче зайцев и куропаток. Она слушала, но ей непонятен был смысл его слов. Лёгкая задумчивая улыбка застыла на её лице, скользнув на губы, не слетала. На лице смешались грусть и растерянность. Она не знала, как себя вести, и принялась кормить ребёнка, который к этому времени уже вовсю вёл самостоятельную жизнь, требовал внимания, сердился и веселил тем Кобыло. Дарья сидела прямо, руку с пирожком держала так, что он видел выглядывавшую из-под рукава кофты полную белую руку. Она не знала, как ей быть и чем занять гостя. Дарья понимала: он приходит ради неё. Она страшилась и в то же время не могла не видеть Кобыло. Она жила в каком-то томительном ожидании предстоящих перемен, которые могут изменить жизнь.
За столом Дарья молчала, лишь порою взглядывала на Кобыло. Он рассказал о поездке в Омск, о толпах каких-то демонстрантов; о красноармейцах с длинными винтовками со штыками, разгонявших демонстрацию и убивающих людей; о ценах на мясо и хлеб. Во время рассказа Иван неожиданно замирал: Дарья брала пирог, и он заворожённо следил глазами за движением её руки. Спохватившись, принимался рассказывать дальше, но порою совсем о другом, что очень смешило Настасью Ивановну. Кобыло словно заболел. «Как бы ей сказать и сделать предложение?» — мучился Иван. Но как это начать, что предпринять? Не мог ничего придумать. Он отдавал себе отчёт, что Дарья выше его, подтверждение тому он находил в её манерах, в разговоре, в словах, в поведении и привычках, но самое главное, ещё не зная о её мыслях и чувствах, её задумчивость объяснял тем, что у неё в таком раннем возрасте появился ребёнок. И Кобыло дал себе слово любить ребёнка, как своего собственного. Сыном он ему не будет, а вот любить её сына, как своего, и заботиться о нём сможет. Ещё он мысленно поклялся ни разу не упоминать о том, как и почему появился ребёнок. Что самое любопытное, Дарья понимала его мысли, согласно кивая головой, а её лицо, покрывшись нежной влажностью, что всегда бывало при сильном волнении, выражало согласие с его мыслями и желаниями. Он чувствовал это интуитивно, поэтому только стоило выразить свои чувства словами и объясниться, и всё устроится наилучшим образом. Что же ещё необходимо двум молодым существам?
Кобыло при всей внешней силе и могучей натуре в душе ощущал зачастую нерешительность, стараясь обрести твёрдость духа в отношениях с Дарьей. Раньше боялся отказа с её стороны, теперь, перейдя некий рубеж, отказа не боялся, самым главным для него стало прояснить отношения, высказать свои чувства, чтобы она знала. Даже если ответит отказом, то это уже большого значения не имело.
Настасья Ивановна приняла ребёнка из рук Дарьи и ушла в прихожую, стараясь подольше там задержаться. Она понимала состояние Кобыло, старалась помочь ему. Она видела и страдания Дарьи, и очень хотела, как ей думалось, устроить Дарью за широкой спиной соседа.
Новый год выдался такой морозный, что Кобыло принял окончательное решение сделать Дарье предложение. Он пришёл на Новый год к ним, принёс солёных огурцов, помидоров. В его движениях сквозила решимость. Он, улучив минутку, когда Настасья Ивановна вышла, глядя в глаза Дарье, сказал срывающимся от волнения голосом:
— Даша, как хочешь, а я тебе делаю предложение. Выходи замуж. За меня. — Он боялся мгновенного отказа; его задрожавшие губы, покрасневшие от стыда щёки и руки, которые он не знал, куда деть, — всё говорило о его безнадёжном, как он и сам подумывал, предприятии. Сейчас, глядя на неё, он чувствовал, что готов отдать свою любовь всем — ребёнку, Даше, Настасье Ивановне, этому дому, всем, всем, кто живёт и думает, мыслит и мечтает. Дарья не отказала ему, а сказала, тоже вся дрожа от волнения и неожиданности, хотя ждала его предложения, что хорошо бы подождать до весны, пока ребёнку исполнится год. В родне Долгоруких не принято было соглашаться сразу.
Иван глядел на неё с той глупой улыбкой, которая всегда почему-то появляется на лицах очень умных людей во время их глупого положения. Он затаился, с благодарностью глядя на склонившуюся над столом Дашу, на завязанные в пук волосы на затылке, на её маленькие ушки, и боялся даже подумать, что может до этого чуда дотрагиваться, быть рядом. В то же время в душе прорезывался слабый, но остренький лучик торжествующей нотки: она не отказала, всё ещё впереди! Некоторое время спустя он подумал: почему ему, собственно, можно отказать?.. Втайне Иван Кобыло думал, что как только женится, заведёт новую жизнь, купит лошадей и будет жену катать на зависть всем по снежным полям, а потом повезёт её показать родителям в Липки. Жизнь его наполнится неизъяснимым блаженством, переполнив его счастьем.
