— У вас чёрный человек в доме сидел, своё дело нечистое делал, — сказала Маруся, опустив глаза и прислушиваясь к своим мыслям. У повитухи у самой была несчастливая судьба. Ещё в детстве она осталась одна, зарабатывая себе на пропитание попрошайничеством, ходила по сёлам с протянутой рукой, водила дружбу с подвыпившими парнями. Однажды забеременела, натерпелась ужасов и страхов при родах, когда у неё родился мёртвый ребёнок. Набравшись горького опыта, принялась усиленно молиться, ощутив всем своим сердцем, что иной жизни на этом свете нет, кроме божьей. За свою грешную жизнь она молилась днями и ночами, всячески бичуя себя, называя падшей, сравнивая себя с Марией Магдалиной, великой грешницей, которую тем не менее простил Господь. Впоследствии она занялась акушерством, присмирела, часто её посещали вещие сны, по наитию она могла сказать, где свершился великий грех, где убили человека, а в редкие дни, как утверждала и сама тому верила, общалась с ангелами. Иногда ночью, шепча молитвы и призывая силы небесные на помощь, обнаруживала в себе дар ясновидения. Тогда могла точно указать, где захоронен убитый человек. Её не любили, как человека, общавшегося с какими-то таинственными силами и могущего навлечь порчу, но уважали за общение с той же силой. Повитуху все знали, прибегая по нужде к её услугам, но по возможности старались её избегать. В её лёгкой походке виделось нечто птичье, та же плавность, сочетавшаяся со стремительностью.
Упоминание о чёрном человеке не прошло незамеченным. Настасья Ивановна очень забеспокоилась. Только этого не хватало. Не зная ещё, что означает чёрный человек, который сидел в доме, она с озабоченностью сообщила повитухе, что венчание назначено на завтра, поскольку Господь Бог во сне ей подал знак на первое июня.
— Я знаю, — с серьёзностью проговорила повитуха и не подняла глаза, из чего Настасья Ивановна заключила, что знак чёрного человека означает беду. — Вижу, как сидел он у вас, замышлял беду, строил козни супротив Бога. Сердитый ушёл, а молодой мужик его угомонил, но не на всю жизнь, матушка. Не на всю жизнь, ибо уготована вашей доченьке длиннющая дорога по ухабинам, матушка моя милая. Простите, Господе мой небесный, Пресвятая Богородица простит нас, грешных, и да изыде диавол из утроб наших.
Дарья по обыкновению молчала, следила за разговором старушек. С горечью восприняла сообщение повитухи. Она знала, что сегодня спать не придётся — ей необходимо напечь пирогов. Тесто поднялось в квашне, к нему то и дело устремлялась Настасья Ивановна, боясь, что тесто «сбежит». В доме пахло, обозначаясь всё резче, кисловатым запахом подошедшего теста. Дарья знала, что Кобыло тоже не спит, — видела свет в его окне, заметила даже тень, промелькнувшую за окном, с томлением и радостью, с горечью и каким-то удивительным спокойствием порою в душе ощущала окаменелость своего сердца. Но это длилось минуты, сердце таяло, и тут же появлялась неуверенность в завтрашнем дне, и чувство грозящей опасности наваливалось тяжёлым грузом, давило на грудь.
Дарья принялась за тесто, вымесила его, добавив кипячёного молока для мягкости, попробовала на вкус, как то всегда делала Настасья Ивановна, пора ли раскатывать для пирогов.
Иван Кобыло на самом деле не спал, хотя и лежал не раздеваясь на кровати в белой рубахе, в чёрных брюках и носках. Мыслями он уносился к одному — видел Дашу, перебирал её слова, брошенные случайно, жесты, взгляд, слышал звучавший в ушах её голос, — и старался определить её истинное отношение к нему. Он подозревал, что знает не всю Дарью: внешние черты женщины всегда обманчивы, зачастую фальшивы, как о том предсказывали разные книги. Предположим, Анна Каренина с её вольностями, обманутым мужем и животной страстью к молодому Вронскому — разве то достойно? Он, начитавшись книг, пытался сравнить с изображёнными в них женщинами Дашу. Выходило, что Дарья превосходила всех книжных женщин — Татьяну Ларину, Анну Каренину, — по всем статьям. Но в то же время, как любой мужчина, не верил в бескорыстную любовь молодой женщины, пытаясь подметить в ней какие-нибудь штришки, сказавшие бы ему об обратном. Праздновать свадьбу уговорились у него — и дом больше, о четырёх комнатах, и двор, чистый, большой, с колодцем и сараями, замкнуто огибающий с улицы и образующий единое целое с домом, — все должны были увидеть добротность, силу, молодость Ивана Кобыло. Он даже свою Каурку поставил на привязь так, чтобы все селяне, которых пригласили, могли видеть, войдя во двор, его любимицу. На столах уже тарелка к тарелке стоял пахнущий чесноком студень; в дальних закутках на столах красовались свиные окорока, сало, телятина, запечённая в тесте; горою высились из белого, испечённого из ароматнейшей пшеничной муки караваи; на деревянных подносах лежали медовые калачи, а рядом в горшочках стоял мёд, а из подпола волнами поднимались пары медовухи, приготовленной Иваном Кобыло.
Он лежал при открытых во всех комнатах дверях; тускло горела прикрученная керосиновая лампа, колебался её неровный красноватый свет, а ему казалось: кто-то ходит по дому, глядит на приготовленную для свадьбы снедь и качает головою. Он чувствовал, как душа наполняется новыми для него ощущениями.
В полночь Кобыло встал, прикрутил фитиль, чтоб не чадил и не жёг зря керосин, вышел во двор и, увидев у соседей свет, подошёл вплотную к плетню и долго смотрел на окно. Он видел: у печи суетилась Даша; обе старушки, клюя носами, сидели за столом и полотенцами закрывали пироги. От дома неслись дразнящие запахи стряпни. Иван одним махом перемахнул через плетень и, приласкав бросившегося к нему с поскуливанием Полкана, прошёл на свет и, стараясь не попасть в полоску света, остановился недалеко от окна, любуясь Дарьей. Тёплое, щемящее чувство сжало сердце. Он, улыбаясь, покачал головой и с лёгкостью перепрыгнул плетень обратно. Всю ночь Иван не спал, лишь под утро, утомившись, прилёг и словно провалился в бездну.
Утром кто-то постучал в окно костяшками пальцами так настойчиво, что стало ясно: не из праздности явился ранний гость. Кобыло спросонья протёр .глаза, встряхнулся, обнаружил, что лежит на кровати одетый, а на столе по-прежнему слабо чадит десятилинейная лампа. Он вскочил и, ёжась спросонья, направился на стук, отворил дверь. Уже истаивали сумерки, но по мглистому небу мягкой кисеей струились по ветру облака, простреливали черноту ночи первые лучики восходившего солнца, но земля ещё покоилась в сонной неге, видела последние сны. От окна метнулась к нему фигура мужчины, в которой он узнал Ивана Безматерного, приземистого, кряжистого мужика с широким лбом, с нависающей прямо на глаза чёлкой. Он обещал быть шафером, держать венец над головой во время венчания. Он как нельзя лучше подходил для этой цели, поскольку преданно любил Ивана Кобыло, молча во всём сострадал ему, и они жили как два брата. В полутьме не сразу заметив на лице друга испуг, Кобыло протянул руку.
— Ванька, церковь сгорела! — шёпотом воскликнул тот. — Кто-то подпалил, в одночасье пронеслась огнём и — нету! Я слыхал треск, видел пламя под утро, но и думать не мог, что церковь. Сатана какой-то? Что делать? Что теперь и как? А? — Иван тоненько поскулил в кулак, жаль ему было сгоревшей церкви. — А в пристройке батюшка был, еле вынесли горемыку, обгорел, доходит у Ивановичей в доме. Двое его ребятишек сгорели, попадья — труп не могут узнать, такой горелый. Пламя чуть не понесло на наше подворье.
