— Можешь слинять, — бросил ему как бы между прочим Лузин, не поворачивая головы. Опешивший от неожиданности Петухов в первое мгновение замер на месте, потом, мягко и неторопливо ступая, как бы тем самым давая понять Кобыло, что это не приказ, а всего, мол, дружеский жест, вышел, осторожно попридержав дверь.
Помимо всего прочего, отличительной чертой Лузина было то, что он говорил всем «ты». Даже Тухачевскому. Обладая самобытным умом, он полагал, что неопределённость обращения на «вы» рождает в ответ столь же неопределённые мысли. Высокопоставленные начальники из центра, в том числе тов. Троцкий, имели неосторожность попустить обращение к ним на «ты» со стороны в то время чекиста, предположив за ним некую явную, но скрытную немалую силу. И молча приняли его стиль.
— Так ты сеешь хлеб, Иван? Спас тов. Дзержинскому жизнь, а по-прежнему сеешь хлеб? — с тонкой издёвкой спросил Лузин. — Не учёл текущий моментик, Иван? Мне жаль, но я и восхищаюсь тобою! Революционный ветер не коснулся твоих струн. Вот второе плохо. Знаешь, я сам пришёл к заключению, что мысль моя скучает порою. А у тебя четверо детей?
— Откуда ты знаешь?
— В смысле? Откуда я знаю? Но я же всё знаю, Иван. Не надо говорить тебе, что для меня революция — всё. Я должен знать всё всегда. Имей в виду, революционный ветер той нашей молодости, подобно ей, не пролетел. Революция требует жертв, Иван, даже сейчас! Азбуку мы изучили, товарищ Кобыло, а вот теперь надо переделать человечество, переключить его на другой аллюр. Понял? Мы сходили в последний, решительный бой, победили, а теперь надо перековать людей в горниле всеобщего опять же революционного сознания, омываемого ветром. Революция победит неоспоримо, а диктатура пролетариата — это смерть проклятой буржуазии. Понял?
Кобыло почесал за ухом, пожевав характерным движением толстыми губами. В его сознании копошились странные мысли. Он не против всех революционных ветров, даже, в известной мере, борьбы, но только в той мере, что во всех случаях каждый данный человек должен оставаться собой в обычном смысле слова. Ибо, по его представлениям, «перековать человека» означает провести над ним операцию, а после любого хирургического вмешательства человек всегда ослабевает. Он не мог понять причину, почему её, мысль такую простую и ясную, не понимают другие.
— Так-то так, но куда денешь время? — сказал он. — Воевать, дни накапливаются, бегут, дети растут, есть им надо, кушать надо, тепло, дом, уют — всё надо. Ты в ЧК?..
— ОГПУ, — поправил его Лузин скороговоркой.
— Как? — не понял Кобыло.
— ОГПУ, так называется сейчас ЧК. Дорогой товарищ, спасший жизнь тов. Дзержинскому, такое надо знать. Вот и выходит, что ты не чувствуешь ветра революционной волны. Есть ведь идея! Что говорить, ты и сам знаешь, ради идеи можно умереть! Умереть! Если не ты, так другой должен умереть. Или — или! Понял? Я тебе говорил раньше, Иван, что человек тоже козявочка, которой надо посидеть в ячейке. Но ты странно понимаешь своё место!
— Не понимаю, я не хочу другого места. Ты мне своё суёшь. На хрена оно мне? У меня четверо детей, а ты — мне?
С еле сдерживаемой досадой на лице, с распахнувшимися полами длиннющей шинели Лузин прошёлся по огромной комнате конторы и вернулся к столу. В нём, в его напряжённом мозгу, всё говорило о неприкрытой вражде сидевшего напротив верзилы. Перед ним — враг, место которому он мог определить в течение пяти минут. Или даже единого мига. Взмах руки, слабый щелчок выстрела и — всё, разговор окончен. Но та вот бумажка с подписью самого тов. Дзержинского, который не мог ошибиться относительно «заражённого революционной бурей человека, революционно значимой единицы», смущала его. И он всячески старался переубедить Кобыло, хотя в душе понимал: это невозможно.
Михаил Лузин поморщился от невыносимых страданий за всё человечество, чувствуя неприятную испарину. Он распахнул шинель, подставляя тело волне воздуха, вытер потный лоб, ощущая тоску от неустроенности бренного мира.
— Понимаешь, Кобыло, мир стоит на идее, как крестьянин на земле, — продолжил чекист свою мысль в доступной форме. — Идеи рождает гегемон, диктатуру свою осуществляет с железной неумолимостью! Понял?! — взвизгнул терпеливый Лузин, и лицо его пошло слабой пунцовостью, от шеи выкрашиваясь в неприятный марганцовочный цвет. — Если природа создавала человеческий характер, его буржуазный дух тысячу лет, то мы, «чистильщики», должны примерно за десять лет его переделать, чтобы все увидели светлое будущее! Рай на земле! Он будет, чёрт возьми! Это в десять тысяч раз быстрее! И надёжнее!
— Но если будет рай, значит, будет и ад? — поинтересовался Кобыло, которому очень не нравился тон разговора.
— Ада не будет, — отчеканил Лузин торопливо. — Никогда!
— А Голгофа? Ею будет Россия? Я так понимаю, — наивно предположил Кобыло, привставая с табурета.
И тут Лузин, не совсем точно понимавший значение слова «голгофа», с раздражением спросил:
— Почему ты так считаешь?
— Ко мне приходил один ваш с наганом и требовал быков, чтобы я их отдал ему задарма. Мне такой законный грабёж среди бела дня не нужен. Такой факт тоже не нужен.
— Кто он? — заорал Лузин, не погасивший ещё раздражения.
— Петухов, подлец, знает.
Вызванный немедленно Петухов поникшим и задрожавшим голосом, тупя взор, объяснил, что он приходил по революционному делу с Грибовым, который находится, выполняя революционный долг, в селе Бугаевка, где обнаружили врагов народа.
— Вызвать! Доставить! — зловеще спокойно произнёс Лузин. Когда побледневший Петухов побежал докладывать командиру, Лузин осторожно, в задумчивости прошёлся, закинув руки за спину, перед Кобыло, упираясь в него взглядом сквозь очочки, которые носил не снимая вот уже десять лет.
— Вот такая моя работа. Ради людей. Тех людишек, которые не понимают. — Он говорил и думал: «Чем же раздражает меня Кобыло? Неужели тем, что у этого верзилы уже четверо детишек, а у меня нет никого?» — Понимаешь: должно быть равно устроено. По принципу ячейки. Есть ячейка жизни, радости, печали. Человек сидит в ячейке своей, ждёт, смотрит. Только кажется, что он такой большой. Нет. Мы ему раз — перед глазами — кусочек хлебца! Кушать хочет ведь он. Ты, Иван, многое не понимаешь: есть сила идеи! На данном этапе строительства социализма она важнее всего. Смотри, ты хотел бы жить во дворце? Понял? Во дворце, но зачем? Скажи: зачем? Почему именно во дворце? Смысл? Ведь можно и в норке, ячейке, правильно? Хорошо, хорошо! Тебе не нравится, но зачем, скажи, жить во дворце? Рожать детей и так можно? Можно. Кто жил во дворце, тот никогда не был силён — вот что основное! Никогда! Только в норе, только тот силён, потому что вся идея духа его сосредоточивается в нём с силой, равной той силе, которая ему внушает её. Организм человека так устроен, что ему нужно совокупляться, жрать, пить, спать, он не любит боли, страх одолевает его хрупкий организм! Пожалуйста, заимел коровёнку, родил ребёнка! Забеременела, выкормит обязательно! Потому что природа для большевиков всё создала! Не желаешь, но сделаешь. Человек по природе своей создан для большевиков. Вот так. Это надо использовать. Понял? Ты понял, но не понимаешь смысла строго в той органической системе. Поймёшь, Иван? Поймёшь!
