— Нет, я не то хотел сказать, просто часто даже самые лучшие
чтецы не способны читать вслух — пусть они не запинаются над тем или иным
словом, им не хватает выразительности. А диалог намного сложнее, чем простое
повествование — можно сказать, решающее испытание. Я слышал двух различных
людей. Честное слово, я действительно слышал их!
— Я тоже. Но вы извините меня, мистер Леффертс, мне правда
надо торопиться. Я…
Он протянул руку и, когда она начала поворачиваться,
легонько дотронулся до ее плеча. Женщина с большим жизненным опытом давно бы
уже сообразила, что ей устроили прослушивание, пусть даже на оживленном уличном
перекрестке, и ее не так сильно удивило бы то, что затем сказал Леффертс. Рози,
однако, от потрясения временно лишилась дара речи, когда он предложил ей
работу.
6
В те минуты, когда Роб Леффертс слушал его жену-беглянку, читающую
отрывки из книги на уличном перекрестке, Норман Дэниеле сидел в маленьком
кубике своего кабинета на четвертом этаже нового здания полицейского
управления, положив ноги на стол и забросив руки с переплетенными пальцами за
голову. Впервые за последние несколько лет у него появилась возможность
положить ноги на письменный стол; обычно его заваливали кипы бумаг, бланков,
протоколов, обертки от еды, доставленной из ближайшего ресторанчика,
незаконченные отчеты, циркуляры, записки и все такое прочее» Норман не
принадлежал к числу тех людей, которые привыкли убирать за собой (за пять
недель отсутствия жены дом, в котором Рози поддерживала идеальную чистоту и
порядок, превратился в некое подобие Майами после пронесшегося над городом
урагана Эндрю), и обычно его кабинет красноречиво свидетельствовал о
склонностях хозяина, но теперь он выглядел строго, почти аскетично. Большую
часть дня Норман убил на уборку. Ему пришлось отнести три огромных пластиковых
мешка с ненужными бумагами вниз, в подвал, поскольку он не надеялся на
добросовестность уборщицы-негритянки, которая работала в полицейском управлении
между полуночью и шестью утра в будние дни. Работа, порученная ниггерам,
никогда не выполняется — этот урок Норман усвоил от своего отца, и
действительность подтвердила правоту старика. Всем политикам и поборникам прав
человека никак не удается понять примитивный факт: ниггеры не умеют и не желают
трудиться. Наверное, из-за своего
африканского темперамента.
Норман медленно окинул взглядом непривычно чистый стол, на
котором не осталось ничего, кроме его ног и телефона, затем посмотрел на стену
справа. На протяжении четырех лет самой стены почти не было видно под слоем
листовок с портретами разыскиваемых преступников, срочными записками,
результатами лабораторных исследований — не говоря уже о календаре, в котором
он красным карандашом отмечал даты судебных заседаний, — но теперь стена была
совершенно голой. Визуальный осмотр кабинета завершился на стоящих у двери
картонных ящиках со спиртным. Глядя на них, Норман задумался над
непредсказуемостью жизни. Да, он вспыльчив, и сам же первый согласен признаться
в этом. Он также готов признать, что из-за собственной вспыльчивости частенько
попадает в неприятности и, самое главное, не может из них выбраться. И если бы
год назад ему сказали, что его кабинет будет выглядеть таким образом, он пришел
бы к логическому выводу: неудержимая вспыльчивость в конечном итоге привела его
к таким неприятностям, из которых он не смог выбраться, и его выгнали с работы.
То ли в личном деле накопилось большое количество выговоров, достаточных для
увольнения в соответствии с правилами полицейского управления, то ли его
застали за избиением подозреваемого. Взять того же вшивого педика, Рамона
Сандерса. Норман его не избивал, но вряд ли получил бы благодарность за такое
обращение с подозреваемым. Да, конечно, то, как он обошелся с поганым
педерастом, может вызвать улыбку у любого — и в душе всякий поддержит его, — но
надо же соблюдать правила игры… или, по крайней мере, не попадаться, когда их нарушаешь.
Примерно то же самое, как и с ниггерами, не умеющими и не желающими работать:
все (во всяком случае, все белые) об этом знают, но предпочитают не говорить
вслух.
Однако его не выгоняют с работы. Нет, он просто переезжает,
вот и все. Переезжает из этого дерьмового кубика, в котором негде повернуться,
служившего ему домом с первого дня президентства Буша. Переезжает в настоящий
офис, где стены поднимаются до самого потолка и опускаются до самого пола. Его
не только не выгоняют — его повышают в должности. Это напомнило ему песню Чака
Берри, ту, в которой он поет по-французск??: «C'est la vie — это жизнь, и ты
никогда заранее не знаешь, чем она обернется».
С тем делом об ограблении склада большой компании все вышло
как нельзя лучше, шум стоял невообразимый, и даже если бы он собственноручно
написал сценарий, вряд ли от этого было бы больше пользы. Произошла почти
невероятная трансмутация; как будто его задница, словно по мановению волшебной
палочки, вдруг стала золотой, во всяком случае, в стенах полицейского
управления.
Как выяснилось, в преступлении оказалось замешанным
полгорода. Часто случается, что клубок так и остается не распутанным до конца…
но ему это удалось.
Все встало на свои места, словно вы десять раз подряд
угадываете выпадающую на рулетке семерку, и каждый раз ваша ставка удваивается.
В конце концов его группа арестовала больше двадцати человек, причем половина
из них занимала крупные ответственные посты в городском управлении и бизнесе, и
все аресты были оправданными — комар носа не подточит, без малейшей надежды на
благоприятный исход дела для арестованных. Окружной прокурор, должно быть,
балдеет от оргазма, равного которому не испытывал с тех пор, как в первый год
старшей школы трахнул своего кокер-спаниеля. Норман, который некоторое время
опасался, что может в один прекрасный день очутиться на скамье подсудимых и
услышать приговор из уст этого гнилого дегенерата, если не набросит узду на
свой взрывоопасный темперамент, вдруг превратился в любимчика окружного
прокурора. Чак Берри прав: жизнь — штука непредсказуемая.
— Холодильник набит жареными цыплятами и имбирным пивом. —
произнес нараспев Норман и улыбнулся. Это была радостная и бодрая улыбка,
которая, скорее всего, вызвала бы ответную у всякого, кто увидел бы ее, но у
Рози от такой улыбки пробежал бы холодок по спине и ей отчаянно захотелось бы
стать невидимой. Про себя она называла ее нормановской кусачей улыбкой.
Совершенно замечательный прыжок, просто замечательный прыжок
на самый верх, но до того, как совершить его, Норману пришлось испытать горькое
разочарование. Откровенно говоря, он попросту обгадился, и все из-за Роуз. Он
надеялся покончить с ее делом давным-давно, но не смог. Каким-то образом она
все еще там. Все еще за пределами его досягаемости.
Он отправился в Портсайд в тот же день, когда допрашивал
своего хорошего друга Рамона в парке напротив полицейского управления. Он
отправился туда, захватив с собой фотографию Роуз, но и она не помогла. Когда
он упомянул о солнцезащитных очках и красном шарфике (ценные детали,
выяснившиеся в ходе первоначального допроса), один из двух кассиров компании
«Континентал экспресс» припомнил ее. Единственная проблема заключалась в том,
что кассир не мог сказать, куда она купила билет, а проверить записи не было
возможности, потому что никаких записей не велось. Она заплатила за билет
наличными, багаж не зарегистрировала.
