— Ваша новая картина… клянусь, вы решите повесить ее именно
здесь.
— Мне тоже так кажется.
Анна положила карандаш на стол.
— Я счастлива, что имею возможность помочь вам, Рози, и
очень рада, что вы оказались у нас. Эй, у вас все потекло.
В очередной раз Анна протянула ей салфетку «Клинекс», и Рози
подумала, что это, наверное, не та коробка, из которой Анна доставала салфетку
в день первого интервью в кабинете. У нее создалось впечатление, что запасы
салфеток Анне приходится пополнять очень часто. Рози взяла салфетку и утерла
глаза.
— Знаете, вы спасли мне жизнь, — сказала она хрипловатым
голосом. — Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.
— Лестно, но далеко от истины, — парировала Анна своим сухим
спокойным голосом. — Говорить о том, что я спасла вам жизнь, было бы точно так
же ошибочно, как утверждать, что Синтия уложила на лопатки Герт в спортивном
зале. Вы сами спасли себе жизнь, воспользовавшись предоставившейся возможностью
и покинув человека, который делал вам больно.
— И все же спасибо огромное. Хотя бы за то, что я здесь.
— Не стоит благодарностей, — ответила Анна, и в единственный
раз за весь срок пребывания в «Дочерях и сестрах» Рози стала свидетелем
появившихся на глазах Анны Стивенсон слез. С мягкой улыбкой она протянула
коробку с салфетками назад хозяйке кабинета.
— Вот, — сказала она. — Похоже, у вас в глазах тоже
образовалась маленькая течь.
Анна рассмеялась, вытерла глаза и бросила салфетку в
мусорную корзину.
— Ненавижу слезы. Это моя личная тайна, которую я храню от
всех. Время от времени мне кажется, что я справилась со своим недостатком, что
теперь уж точно я от него избавилась. А потом все происходит снова. Примерно то
же самое я чувствую в отношении мужчин.
На короткое мгновение в памяти Рози всплыли ореховые глаза
Билла Штайнера.
Анна снова взяла карандаш и быстро нацарапала что-то под
схематичным наброском нового дома Рози, затем протянула ей листок. Опустив
глаза, Рози прочитала адрес: Трентон-стрит, 897.
— Теперь это ваш адрес, — добавила Анна. — Правда, это почти
на другом конце города, но теперь вы можете пользоваться автобусом, так ведь?
С улыбкой — и со слезами на глазах — Рози утвердительно
кивнула головой.
— Можете дать адрес тем подругам, с которыми познакомились
здесь, и тем друзьям, которые в конце концов появятся у вас за стенами этого
здания, но сейчас о нем знают только два человека — вы и я. — Ее слова казались
Рози чем-то заранее заготовленным, похожим на многократно отрепетированную
прощальную речь. — И помните, никто и никогда не узнает ваш адрес через
«Дочерей и сестер». Просто мы так привыкли поступать. За двадцать лет работы с
обиженными женщинами я убедилась, что нужно делать так, и только так, а не
иначе.
Последние слова Анны не стали для Рози неожиданностью; она
уже многое знала из рассказов Пэм, Консуэло Дельгадо и Робин Сент-Джеймс. Рози
вводили в курс дела чаще всего во время «Часа большого веселья», как в шутку
называли обитательницы «Дочерей и сестер» ежевечернюю уборку помещений, однако
Рози, собственно, и не нуждалась в объяснениях. Разумному человеку хватало двух
или трех терапевтических сеансов, чтобы узнать все, что стоит знать о
заведенном в «Дочерях и сестрах» распорядке. Кроме Списка Анны, существовали
еще и Правила Анны.
— Насколько он волнует вас? — спросила Анна. Мысли Рози
уклонились от темы разговора; вопрос застал ее врасплох, и она встряхнула
головой, приводя их в порядок. В первый момент она не поняла, кого имеет в виду
Анна.
— Ваш муж — в какой степени он волнует вас? Мне известно,
что в первые две или три недели пребывания здесь вы опасались, что он будет
разыскивать, вас… «пойдет по следу» — ваши собственные слова. Что вы думаете об
этом теперь?
Рози задумалась над вопросом. Прежде всего, «опасалась»—
совершенно неточное слово для описания тех чувств к Норману, которые она
испытывала на протяжении первой и, пожалуй, второй недели жизни в «Дочерях и
сестрах»; даже такое определение, как «ужас», не могло в полной степени их
отразить, ибо суть отношения к покинутому мужу в значительной мере измерялась
другими эмоциями; стыдом из-за несостоявшейся семейной жизни, тоской по
некоторым предметам, которых ей не хватало (креслу Пуха, например),
эйфорическим чувством свободы, которое вспыхивало с новой силой каждое утро,
облегчением, казавшимся таким холодным, что это ее пугало, — облегчением,
которое может испытывать канатоходец, потерявший равновесие на проволоке,
натянутой над глубокой пропастью… но все же устоявший на ногах.
Впрочем, главной нотой в гамме ее чувств был все-таки страх,
в этом она не сомневалась. В первые две недели, проведенные в «Дочерях и
сестрах», почти каждую ночь снова и снова видела один и тот же сон: сидит в
плетеном кресле на крыльце «Дочерей и сестер», и в этот момент перед ней у
тротуара останавливается новенькая красная «сентра». Открывается водительская
дверь, и из машины появляется Норман. На нем черная футболка с картой Южного
Вьетнама. Иногда надпись под картой гласит: «ДОМ ТАМ, ГДЕ НАХОДИТСЯ СЕРДЦЕ»;
«БЕЗДОМНЫЙ. БОЛЕЮ СПИДОМ». Его брюки забрызганы кровью. В руке держит нечто
вроде маски с засохшими пятнами крови и клочьями прилипшего мяса. Она пытается
встать с кресла, но не может; ее словно парализовало. Она только сидит и
смотрит, не в силах встать с кресла, как он медленно приближается к ней, а он
говорит, что хочет побеседовать с ней начистоту. Он улыбается, и она видит, что
даже его зубы перепачканы кровью.
— Рози? — окликнула ее Анна. — Вы здесь?
— Да, — торопливо ответила она, слегка вздрагивая. — Я
здесь, и— да, я все еще боюсь его.
— Ничего удивительного, сами понимаете. На каком-то
подсознательном уровне вы, подозреваю, никогда не избавитесь от страха перед
ним. Но вам станет лучше, если вы запомните, что все чаще и чаще будут появляться
долгие периоды без страха перед ним или кем-нибудь еще… даже мысли о нем не
побеспокоят вас. Однако я не об этом хотела узнать. Я спросила, не опасаетесь
ли вы, что он все-таки может разыскать вас.
Да, она все еще боится. Вернее, не так боится, как раньше.
Ей доводилось слышать множество его связанных с работой телефонных разговоров,
она слышала, как он обсуждает с приятелями или коллегами самые разнообразные
текущие расследования — в гостиной внизу или на веранде. Они почти не замечали
ее, когда она приносила им горячий кофе или свежее пиво. Почти всегда в этих
обсуждениях Норман исполнял ведущую партию, говоря быстрым, полным нетерпения
голосом, наклонившись над столом с бутылкой пива, чуть ли не полностью
потонувшей в его огромном кулаке, подгоняя остальных, развеивая их сомнения,
отказываясь считаться с их доводами. Изредка он разговаривал и с ней.
Разумеется, его не интересовало ее мнение о том или ином случае, просто она
представляла собой удобную стену, о которую он мог постучать мячиком собственных
мыслей. Быстрый по характеру, он всегда желал получить результат вчера и
нередко терял интерес к делам, над которыми приходилось корпеть в течение
нескольких недель — весьма продолжительный срок в его представлении.
