3
Рози вставила ключ в замочную скважину двери своей квартирки
на втором этаже дома на Трентон-стрит в пятнадцать минут восьмого. Ее одолевала
усталость, ей было жарко — в этом году лето пришло в город очень рано, — однако
все чувства подавляло счастье. На руке Рози висела большая сумка с покупками.
На самом верху лежала стопка желтых листовок, сообщавших о предстоящем летнем
пикнике и концерте, который устраивают «Дочери и сестры». Рози заглянула в
«Дочери и сестры», чтобы рассказать, как прошел первый день на работе (ее
буквально распирало от желания поделиться своей радостью), и перед уходом Робин
Сент-Джеймс спросила, не могла бы она захватить с собой пачку листовок и
раздать их соседям. Рози, стараясь не показать, какую гордость она испытывает
оттого, что у нее есть соседи, согласилась взять столько, сколько ей дадут.
— Ты просто пал очка-выручал очка, — сказала Робин. В этом
году ей поручили распространять билеты, и она не скрывала, что дела шли из рук
вон плохо. — И если кто-нибудь начнет расспрашивать, Рози, скажи им, что это не
молодежная тусовка. И что мы не лесбиянки. Эти дурацкие истории составляют
половину проблем с продажей билетов. Обещаешь?
— Конечно, — ответила Рози, заранее зная, что ничего
подобного делать не станет. Она не представляла, как будет читать лекцию
соседке, с которой никогда раньше не встречалась, лекцию о том, кем являются
«Дочери и сестры»… и кем они не являются.
«Но я ведь могу сказать, что они хорошие женщины, — подумала
она, включая вентилятор в углу и открывая дверцу холодильника, чтобы разгрузить
сумку с продуктами.
— Нет! Я скажу, что они леди. Настоящие леди».
Да, так звучит гораздо лучше. Мужчины — особенно те, кому
перевалило за сорок, — чувствуют себя комфортнее с этим словом, нежели с
«женщинами». Глупо, конечно
(впрочем, считала Рози, то, как пыхтят некоторые женщины над
тонкими семантическими оттенками слов, еще глупее), но эти размышления
пробудили вдруг воспоминания о Нормане, о том, как он называл проституток,
которых иногда арестовывал. Он никогда не использовал слова «леди» (оно
предназначалось исключительно для жен коллег, например: «Жена Билла Джессапа —
настоящая леди»); он никогда не называл их «женщинами». Про них он всегда
говорил «девочки».
Девочки были там-то, девочки делали то-то. До этого момента
Рози даже не подозревала, насколько ненавистным стало для нее это, в общем-то,
безобидное слово «Девочки».
«Забудь о нем, Рози, его здесь нет. И никогда не будет».
Как всегда, эта простая мысль наполнила ее радостью,
удивлением и благодарностью. Ей говорили — в частности, на терапевтических
сеансах в «Дочерях и сестрах», — что эйфория в конце концов пройдет, однако она
отказывалась этому верить. Его нет рядом. Она убежала от чудовища. Она
свободна.
Рози закрыла дверцу холодильника, повернулась и окинула
взглядом комнату. Минимум мебели и полное — если не считать ее картины—
отсутствие украшений, и все же она не увидела ничего, что омрачило бы ее
радость. Замечательные кремового цвета стены, в которых никогда не находился
Норман Дэниеле; стул, на который Норман Дэниеле никогда не толкал ее, чтобы она
не «умничала»; телевизор, который Норман Дэниеле никогда не смотрел,
презрительно посмеиваясь над новостями или хохоча над показываемыми в очередной
раз телешоу «Для всей семьи» или «Веселитесь». А самое главное, она не
обнаружила ни одного угла, где сидела бы, плача и думая, что рвота ни в коем
случае не должна испачкать пол, — в фартук или подол платья, и только туда.
Потому что он никогда не бывал здесь. И никогда не появится.
— Я одна, — пробормотала Рози… и обняла себя, не в силах
сдержать чувства.
Она приблизилась к противоположной стене и посмотрела на
картину. Хитон светловолосой женщины, казалось, сиял в свете весеннего вечера.
И она — женщина, подумала Рози. Не леди, и уж, конечно, не девочка. Она стоит
там, на холме, и бесстрашно глядит на разрушенный храм и поверженных богов…
«Богов? Но он же один… разве не так?» Нет, увидела она, на самом деле их два —
один, бесстрастно взирающий на грозовые тучи со своего места неподалеку от
упавшей колонны, и еще один, чуть поодаль справа. Этот лежал на боку, почти
полностью скрытый густой травой. Просматривались только белый изгиб каменной
брови, глаз и мочка одного уха; все остальное пряталось в траве. Она не
замечала его раньше, ну и что? Вероятно, в картине осталось много деталей,
которые ей еще предстоит увидеть, множество незаметных подробностей— как на
картинке из серии «Найдите Вальдо» с изобилием мелких штрихов, открывающихся
лишь при внимательном рассмотрении, и…
И все это чушь собачья. В действительности картина очень
проста.
— Ну, — прошептала Рози, — она была простой. Она задумалась
над историей, которую рассказала Синтия, — о картине, висевшей в пасторате, где
она выросла… «Де Сото смотрит на запад». О том, как сидела перед ней часами и
глядела на нее, как на экран телевизора, наблюдая за течением реки.
— Она притворялась, что видит, будто река движется, —
сказала Рози и открыла окно в надежде поймать ветерок и впустить его в комнату.
Вместо ветерка комнату заполнили голоса резвящейся в парке детворы и крики
ребят постарше, играющих на площадке в бейсбол. — Притворялась, вот и все. Дети
любят прикидываться. Я тоже так делала, когда была маленькой.
Подставила под створку окна палочку — иначе рама,
подержавшись некоторое время, закрывалась с громким стуком — и снова
повернулась к картине. В голову ей пришла неожиданная пугающая мысль, настолько
мощная, что Рози почти не сомневалась в своей правоте. Складки и изгибы
маренового хитона приобрели иную форму. Их расположение изменилось. А
изменилось оно потому, что женщина, одетая в тогу, или хитон, или как там
называется ее платье, изменила позу.
— По-моему, ты сходишь с ума, — прошептала Рози. В груди
раздавались гулкие удары сердца. — Ты окончательно свихнулась. Ты же сама
понимаешь, это невозможно…
Понимала. И все же склонилась к картине поближе, вглядываясь
в переплетения линий и смешения красок. Она замерла в таком положении, едва не
уткнувшись носом в нарисованную на вершине холма женщину, секунд на тридцать
задержав дыхание, чтобы пар от него не оседал на прикрывающем картину стекле.
Наконец она отодвинулась от полотна и с шумом выдохнула.
Складки и линии на хитоне совершенно не изменились. За это она ручается. (Ну,
почти ручается). Наверное, разыгравшееся воображение решило подшутить над
хозяйкой после долгого дня — дня, который принес ей огромное удовлетворение и
радость и вместе с тем оказался чрезвычайно тяжелым.
— Да, но я выдержала, — сообщила она женщине в хитоне.
Откровенные разговоры вслух с изображенной на холсте женщиной уже не казались
ей странными. Может, слегка эксцентричными, верно, ну и что из этого? Кому от
них плохо? И вообще, кто об этом узнает? А тот факт, что светловолосая женщина
повернута к ней спиной, почему-то вселял уверенность, что она слушает.
