Одного сверчка она еще могла принять и объяснить, но трех? В
комнате на втором этаже? Как, скажите на милость, истолковать это?
Затем Рози увидела еще кое-что — маленький предмет,
застрявший в щели между двумя половицами рядом с дохлыми сверчками. Она
опустилась на колени, выудила его оттуда и поднесла к глазам.
Это оказался цветок клевера. Крошечный розовый цветок
клевера.
Она опустила взгляд к щели, из которой достала цветок, снова
посмотрела на пару дохлых сверчков, затем медленно перевела взгляд, скользнув
по кремовой стене, к картине… картине, висевшей у окна. Она поглядела на
стоящую на холме Мареновую Розу (нормальное имя, не хуже и не лучше остальных),
рядом с которой щипал травку недавно появившийся пони.
Отчетливо слыша стук собственного сердца — тяжелый,
медленный, приглушенный барабанный бой в ушах, — Рози подошла ближе,
наклонилась над мордой пони, наблюдая за тем, как образы растворяются,
превращаясь в перекрывающие друг друга мазки старых красок с едва заметными
канавками от кисти. Под мордой пони она рассмотрела темные, как лес, и светлые,
как оливки, зеленые пучки травы, выполненные быстрыми последовательными
движениями кисти художника. На зеленом фоне разбросаны маленькие розовые точки.
Клевер.
Рози посмотрела на крошечный розовый цветок, уютно
устроившийся на ладони, затем поднесла руку к картине. Цвета совпадали
идеально. Неожиданно — не осознавая, что делает, — она дунула на ладонь,
посылая крошечный цветок в картину. Какое-то мгновение ей казалось (нет,
неверно — на мгновение она почувствовала полную уверенность в том, что это
случится), что крошечный розовый шарик проскочит через полотно и попадет в мир,
созданный неизвестным художником шестьдесят, восемьдесят, а то и сто лет назад.
Разумеется, ничего подобного не случилось. Розовый цветок
стукнулся о стекло, закрывающее холст (удивительно, что написанная маслом
картина взята под стекло, сказал Робби в тот день, когда они познакомились),
отскочил и упал на пол, несколько раз подпрыгнув, как скатанная в плотный шарик
туалетная бумага. Может, картина и волшебная, но прикрывающее ее стекло
совершенно обыкновенное.
«Тогда как же сверчкам удалось выбраться? Ты ведь,
признайся, считаешь, что именно это и произошло, верно? Что они каким-то образом
попали в комнату из картины, не так ли?»
Да поможет ей Бог, но она считала именно так. Ей подумалось,
что в те часы, когда она покидает комнату и оказывается среди других людей,
подобная мысль не вызовет у нее ничего, кроме смеха или недоумения, но сейчас
она полагала именно так: сверчки выпрыгнули из травы у ног женщины в мареновом
хитоне. Что они неведомым путем перебрались из мира Мареновой Розы в мир Рози
Макклендон.
«Но как? Не могли же они просочиться сквозь стекло?»
Нет, разумеется, нет. Это глупо, но… Рози протянула руки
(слегка дрожащие) и сняла картину с крючка. Она унесла ее в кухонную нишу,
поставила на стол, затем перевернула. Написанные углем буквы стерлись до
неузнаваемости; не знай она, что раньше на оборотной стороне полотна стояло:
«МАРЕНОВАЯ РОЗА», ей ни за что не удалось бы прочесть надпись.
Нерешительно и боязливо (возможно, страх присутствовал
постоянно, но лишь теперь она ощутила его в полной мере) она дотронулась до
бумажной подкладки. Бумага зашуршала и затрещала. Затрещала слишком сильно. А
когда Рози ткнула в нее пальцами чуть пониже, туда, где коричневая бумага
скрывалась под рамкой, то почувствовала, что под ней что-то есть… какие-то
мелкие предметы…
Она сглотнула; горло ее так пересохло, что глотать было
больно. Одеревеневшей рукой, принадлежащей, казалось, совершенно другому
человеку, она выдвинула ящик кухонного стола, порывшись, нашла нож для разделки
мяса и медленно поднесла лезвие к коричневой бумажной подкладке картины.
«Одумайся, дура! — закричала Практичность-Благоразумие. — Не
делай этого, ты ведь не знаешь, что там обнаружится!»
Она на секунду или две прижала кончик ножа к коричневой
бумаге, готовая вспороть ее, затем передумала и отложила нож. Подняв картину,
посмотрела на нижнюю часть рамы, отмечая удаленным уголком сознания, что ее
руки колотит сильная дрожь. То, что она увидела — трещину размером в четверть
дюйма в самом широком месте — совсем ее не удивило. Она снова поставила картину
на стол и, придерживая ее правой рукой, левой — более развитой и умной —
поднесла нож к коричневой подкладке картины.
«Не надо, Рози! — В этот раз Практичность-Благоразумие
просто стонала, — Пожалуйста, не делай этого, ради всего святого, оставь ее в
покое!» Только, если задуматься, советы она дает никудышные: послушайся Рози
миссис П. — Б. в первый же раз, то до сих пор жила бы с Норманом. Или умирала
бы с ним.
Острием ножа она вспорола бумажную подкладку в самом низу,
там, где нащупала какие-то маленькие предметы. Из-под бумаги на стол вывалилось
полдюжины сверчков — четыре дохлых, один едва живой и слабо дергающий лапками,
шестой вполне резвый; последний тут же прыгнул и угодил в раковину. Вместе со
сверчками выпало еще несколько розовых круглых цветков клевера, несколько
травинок… и кусочек упавшего с дерева сухого листа. Рози подняла его и с
любопытством принялась разглядывать. Это был дубовый лист. Она почти не
сомневалась.
Работая осторожно (и не обращая внимания на голос миссис
Практичность-Благоразумие), она обрезала бумажную подкладку вдоль всей рамы. На
стол упало еще несколько подобных сокровищ: муравьи (большей частью дохлые, но
три или четыре все еще ползали), пухлый шмель, лепестки ромашки (какие отрывают
от цветка, приговаривая: «Любит — не любит, любит — не любит»)… и несколько
полупрозрачных белых волосков. Она поднесла волоски к свету и невольно еще
крепче сжала картину правой рукой, чувствуя, как по спине пробирается дрожь,
словно поступь тяжелых ног по крутой лестнице. Рози знала, что если отнесет эти
волоски к ветеринару и попросит взглянуть на них под микроскопом, тот скажет,
что это клочки лошадиной шерсти. Вернее, если быть точным до конца, что они
принадлежат маленькому тощему пони, Пони, который в эту минуту пощипывает
зеленую траву в ином мире.
«Похоже, я схожу с ума», — подумала она спокойно, и это был
не голос Практичности-Благоразумия; это был голос ее собственного сознания, ее
настоящего эго, В нем не ощущалось ни истеричности, ни страха; он звучал
холодно, здраво, с некоторым оттенком удивления. В таком же голосовом регистре,
подумала она, ее сознание отметит неизбежность смерти в тот день, когда ее
приближение станет очевидным.
Но суть-то в том, что на самом деле она не верила в потерю
рассудка, по крайней мере, в том смысле, в каком человек вынужден смириться,
скажем, с мыслью о неминуемости смерти от раковой опухоли, когда болезнь зайдет
слишком далеко. Она вспорола подкладку своей картины, и оттуда выпали пучок
сухой травы, щепотка волосков и горстка насекомых — часть которых еще
шевелилась. Что в этом сверхъестественного? Несколько лет назад она прочла
статью в газете, где говорилось о женщине, обнаружившей под холстом старого фамильного
портрета целое сокровище: совершенно не потерявшие своей ценности, даже,
наоборот, увеличившие ее многократно золотые акционерные сертификаты. По
сравнению с той находкой несколько жучков — сущий пустяк.
