— Это только для мужчин, Ро-о-узи-и-и, — прошептал храм и
тут же добавил фразу, которую часто произносил Норман, когда не желал отвечать
на ее вопросы, однако при этом не злился на нее по-настоящему: — Это мужское
дело.
Проходя мимо, она заглянула за алтарь и быстро отвернулась.
Он был пуст — ни кафедры для проповедника, ни икон или символов, ни книг с
колдовскими заклинаниями, — однако она рассмотрела еще одно зловещее пятно,
похожее на осьминога. Ржавый цвет позволял предположить, что это кровь, а
размеры свидетельствовали о том, что за прошедшие годы ее было пролито очень и
очень много. Очень много.
— Здесь как в Роуч-мотеле, Ро-о-узи-и-и, — прошептал ей
алтарь, и мертвая листва под ногами зашевелитесь, шурша, как сухой смех,
вырывающийся из беззубого старческого рта. — Сюда можно поселиться, но никто
отсюда не съезжает.
Она упорно приближалась к двери, стараясь не замечать
голоса, напряженно глядя прямо перед собой. В глубине души Рози ожидала, что
дверь захлопнется прямо у нее перед носом, как только она вознамерится пройти
через нее, но этого не случилось. И оттуда не выскочило бледное привидение с
физиономией Нормана. Она вышла на небольшое крыльцо с каменными ступеньками с
наслаждением вдыхая запах освеженной ливнем травы, вышла на воздух, который
снова потеплел, несмотря на дождь, все еще продолжающийся. Повсюду журчала и
капала вода. Опять пророкотал гром (но теперь в отдалении, она не сомневалась).
И младенец, о котором она позабыла на несколько минут, напомнил о себе
отдаленным плачем.
Сад — вернее, нечто среднее между лужайкой и огородом —
делился на две части: цветы слева, овощи справа; однако ее взгляд не обнаружил
ни одного живого растения. Все они погибли в результате таинственного
катаклизма, и после буйной сочной зелени, окружавшей вход в Храм Быка, мертвый
акр земли казался еще страшнее — как вздувшееся лицо висельника с открытыми
глазами и высунутым синим языком. Покоящиеся на желтоватых волокнистых стеблях
огромные шляпки подсолнухов с коричневой сердцевиной и свернувшимися увядшими
лепестками возвышались над всем остальным, как умершие охранники в тюрьме, где
не осталось ни одного живого заключенного. Земли на клумбах почти не было видно
под слоем коричневых листьев, и это заставило ее на короткое кошмарное
мгновение вспомнить то, что она увидела на кладбище, когда решила навестить
могилу родителей через месяц после похорон. Тогда, положив на могилу букет
свежих цветов, Рози прошла в дальнюю часть небольшого кладбища, желая собраться
с мыслями и успокоиться, и ее едва не стошнило от вида гор гниющих цветов,
сваленных в небольшой ров между невысокой каменной оградой и лесом,
начинающимся сразу за кладбищем. Ее душил запах разлагающихся цветочных
ароматов… и она подумала о том, что происходит с ее отцом, матерью и братом под
землей. О том, как они меняются.
Рози поспешно отвела взгляд от цветов, но то, что предстало
перед ней в другой части сада, было ничуть не лучше; одну грядку будто
полностью залило кровью. Она утерла слезящиеся глаза, посмотрела еще раз и
облегченно вздохнула. Не кровь, а помидоры. Двадцатифутовый ряд осыпавшихся
гниющих помидор.
— Рози.
В этот раз ее звал не храм. Это голос Нормана, и прозвучал
он прямо у нее за спиной, и еще она сообразила, что слышит запах его одеколона.
«От всех моих парней пахнет „Инглиш лед ером“, или не пахнет ничем», —
вспомнила она, чувствуя, как вверх по позвоночнику ползет ледяной страх. Он у
нее за спиной. Совсем рядом. Тянется к ней. «Нет, я не верю в это. Не верю,
даже если и верю».
Мысль была откровенно глупой, может настолько глупой, что
заслуживала быть занесенной в «Книгу рекордов Гиннесса», однако она почему-то
помогла ей успокоиться. Двигаясь медленно — зная, что, ускорив шаг, она
мгновенно лишится с таким трудом обретенного хладнокровия. — Рози спустилась по
трем каменным ступенькам (еще более запущенным) и очутилась в месте, которое
про себя назвала Садом Быка. Дождь продолжал идти, но теперь с неба падали лишь
редкие капли, ураганный ветер утих до печальных вздохов. Рози прошла по ряду,
образованному двумя грядками коричневых мертвых стеблей кукурузы (ничто в мире
не заставило бы ее шагать босиком по гниющим помидорам, чувствуя, как они
лопаются под ногами), прислушиваясь к недовольному бормотанию ручья неподалеку.
Звук уверенно нарастал, и сразу за грядками с кукурузой, футах в пятнадцати
впереди, она увидела этот ручей. Шириной около десяти футов, он, судя по
пологим берегам, вряд ли был очень глубоким, но сейчас, после только что
прошедшего ливня, вздулся от впадавших в него ручейков.
Вода в ручье оказалась черного, лишенного отблесков цвета.
Рози медленно подошла к потоку, смутно чувствуя, что свободной рукой на ходу
бессознательным движением отжимает воду из собственных волос. Приблизившись к
ручью вплотную, она ощутила исходящий от него своеобразный минеральный запах,
тяжелый от обилия металлов и вместе с тем необычайно привлекательный. Она
неожиданно почувствовала жажду, невыносимую жажду, ее горло пересохло, как
полка над камином.
«Не вздумай пить из него, как бы сильно тебе ни хотелось —
не вздумай, — даже не дотрагивайся до воды!»
Да, именно так она сказала ей; женщина в красном
предупредила Рози, что если та замочит хоть один палец в воде ручья, то забудет
все, что знала, даже свое собственное имя. Но так ли это страшно? Если
задуматься над существующим порядком вещей, так ли это страшно— забыть обо
всем, тем более что одной из вещей в данном порядке является Норман; она могла
бы забыть о Нормане, о том, что он, возможно, все еще разыскивает ее, что он,
вероятно, убил человека, пытаясь напасть на ее след.
Она сглотнула и услышала сухой металлический скрежет во рту.
И снова, действуя почти автоматически, практически не воспринимая и не
осознавая своих поступков, Рози провела рукой вдоль своего бока, погладила
выпуклость груди, дотронулась до шеи, собирая не успевшую высохнуть влагу. Она
лизнула мокрую ладонь. Это не помогло справиться с жаждой; наоборот, только
усилило ее. Густая, непроницаемая для света чернота шевелилась, обтекая
несколько брошенных в ручей камней, и Рози казалось, что странный минеральный запах
проник в ее голову, пропитал все тело. Она знала, каким окажется вкус воды —
приторным, как старый сироп — и мысленно представила, как по горлу в живот
поплывут неизвестные соли и бромиды, оставляя на языке привкус беспамятной
земли. И тогда она перестанет бояться воспоминаний о том, как миссис Пратт
(седая и бледная, как снег, кроме губ, которые приобрели оттенок сока голубики)
позвонила в дверь и сообщила, что ее семья, вся ее семья погибла в результате
жуткой аварии на шоссе, она перестанет бояться воспоминаний о Нормане с
карандашом или Нормане с теннисной ракеткой. В сознании не возникнет образ
мужчины, прислонившегося к косяку двери таверны «Маленький глоток», она не
вспомнит толстую женщину, обозвавшую обитательниц «Дочерей и сестер» лесбиянками,
живущими на государственное пособие. Она больше не увидит во сне, как сидит,
сжавшись в комок, в углу гостиной, чувствуя подкатывающую тошноту от боли в
почках и напоминая себе, что если ее стошнит, она ни в коем случае не должна
испачкать пол — в фартук, только в фартук! Забыть обо всем этом — что может
быть лучше? Некоторые вещи заслуживают забытья, другие — то, например, что он
сделал с ней с помощью теннисной ракетки, — нуждаются в забытьи… но беда в том,
что большинству людей так и не подворачивается возможность достичь желаемого
даже во сне.
