«Я не хочу знать, — торопливо сказала она себе. — Я даже
думать об этом не желаю, честное слово».
Честное слово. И все же она испытывала сожаление от
собственных мыслей, от своего изменившегося отношения к картине. Рози уже
привыкла считать ее чем-то вроде талисмана, приносящего удачу. И в одном была
абсолютно уверен»: именно мысли о Мареновой Розе, бесстрашно стоящей на вершине
холма, помогли превозмочь себя в первый день записи на студии, когда она
умирала от охватившей паники. Поэтому Рози не хотела испытывать неприятные
чувства к картине, и тем более бояться ее… и все же боялась. В конце концов, изменение
погоды на старых, написанных маслом полотнах — далеко не заурядное явление, а
количество изображенных на них предметов не должно ни увеличиваться, ни
уменьшаться, как происходит на киноэкране, когда кто-то из зрителей заслоняет
луч проекционного аппарата. Она не представляла, как в конце концов поступит с
картиной, но знала, что остаток сегодняшнего дня и уикэнд та проведет в
заточении: в шкафу в компании со старыми туфлями и новым свитером.
Рози сунула картину в шкаф, прислонив к стене (подавив желание
повернуть картину так, чтобы та смотрела в стену), и закрыла дверцу. Покончив с
этим неприятным делом, натянула свою единственную приличную блузку, подхватила
сумочку и вышла из комнаты. Шагая по длинному, не очень чистому коридору,
ведущему к лестнице, Рози услышала шепот, поднявшийся с самого дна сознания: «Я
плачу». Она остановилась у лестничной площадки — ее охватила такая сильная
дрожь, что едва не выронила сумочку, и на мгновение правую ногу пронзила боль
от колена до ягодицы, словно мышцу свело судорогой. Затем ощущение прошло, и
она быстро спустилась на первый этаж.
«Я не хочу об этом думать, — говорила себе, шагая по улице к
автобусной остановке. — А если не хочу, то мне и не надо думать, совершенно
определенно не желаю этого. Лучше буду думать о Билле. О Билле с его
мотоциклом».
12
Размышляя о Билле, добралась до работы и сразу же окунулась
в мрачный мир книги «Убей все мои завтра», а во время обеденного перерыва
времени вспомнить о женщине на картине не было вовсе. Мистер Леффертс привез ее
в крошечный итальянский ресторанчик под названием «Делла Феммина», самый уютный
из всех ресторанов, в которых ей довелось побывать, и, пока она ела дыню,
предложил, выражаясь его же языком, «более солидное деловое соглашение». В
соответствии с контрактом она будет получать восемьсот долларов в неделю на
протяжении двадцати недель или до завершения работы над двенадцатью книгами, в
зависимости от того, что закончится раньше. Не тысячу в неделю, которой, по
мнению Роды, она заслуживает, однако Робби пообещал познакомить ее с агентом,
через которого Рози сможет наладить контакты с любыми радиостанциями и студиями
звукозаписи, какими только пожелает.
— Вы можете заработать до конца года двадцать две тысячи
долларов, Рози. Даже больше, если захотите… но стоит ли перенапрягаться?
Она попросила дать ей уик-энд на размышления. Мистер
Леффертс не удивился и не возражал. Перед тем, как оставить ее в вестибюле
Корн-билдинга (Рода и Курт сидели рядышком на стульях неподалеку от лифта,
перешептываясь, как пара заговорщиков), он протянул руку. Она ответила тем же
жестом, ожидая рукопожатия. Вместо этого Робби взял ее руку в обе свои и
поцеловал в поклоне. От его поступка — никто и никогда еще не целовал ей руку,
хотя она часто видела подобную сцену в фильмах, — по спине пробежали мурашки.
Только позже, сидя в стеклянной будке и наблюдая за тем, как
Курт в соседней комнате ставит на магнитофон новую бобину с пленкой, она
мысленно вернулась мыслью к картине, надежно
(Ты так думаешь, Роза? Ты уверена?)
спрятанной в шкафу. Внезапно ее осенило, в чем состояла та
перемена, которую никак не могла понять утром. Она знала, чего не хватало на
картине: браслета. Раньше чуть выше локтя на правой руке женщины в мареновом
хитоне красовался золотой браслет. Сегодня утром ее рука была голой от запястья
до изящного плеча.
13
В тот вечер, вернувшись в свою комнату после работы, Рози
опустилась на колени и заглянула под кровать. Золотой браслет оказался у самой
стены; он стоял на ребре и тускло поблескивал в темноте. Рози подумалось, что
он похож на обручальное кольцо великанши. Рядом с браслетом обнаружился еще
один предмет — небольшой сложенный квадратик васильковой ткани. Похоже, она
напала на след сгинувшей ночной рубашки, Через тонкую ткань проступали
красновато-пурпурные пятна. Они смахивали на кровь, но Рози знала, что это не
кровь; через ткань просочился сок плодов, которые лучше не пробовать на вкус.
Пятна точно такого же цвета она отмывала утром в ванной.
Браслет оказался очень тяжелым — весил по меньшей мере фунт,
а то и все два. Если он целиком сделан из того металла, на который похож, то
какова может быть его цена? Двенадцать тысяч долларов? Пятнадцать? Очень даже
неплохо, особенно если учесть, что появился он из картины, которую выменяла в
ломбарде на почти ничего не стоящую бижутерию. Тем не менее, ей не понравилось
прикосновение браслета, и она положила его на прикроватную тумбочку рядом с
ночной лампой.
Держа маленький квадрат из васильковой ткани в руке, она
некоторое время сидела, как подросток, на полу, поджав под себя ноги и
оперевшись спиной о кровать, затем осторожно отвернула краешек ткани. Рози
увидела три зернышка, три маленьких зернышка, и пока смотрела на них с
безнадежной тоской и беспричинным ужасом, в сознании чугунными колоколами снова
прозвучали два безжалостных слова «Я плачу».
VII. Пикник
1
Норман занимался блеснением, пытаясь подцепить ее на крючок.
В четверг поздно вечером он лег в гостиничную постель и
провалялся без сна до тех пор, пока в кромешную тьму ночи не вонзился острый,
как нож, утренний свет. Он выключил электричество везде, оставив лишь
флюоресцентную лампу над зеркалом в ванной комнате; от нее по номеру
распространялся рассеянный свет, который ему так нравился. Это напоминало
уличные фонари в густом тумане. Он лежал почти в той же позе, что и Рози в
четверг вечером, только сунул под подушку одну руку, а не обе. Другая была
нужна, чтобы держать сигарету и подносить к губам бутылку виски, стоявшую на
полу у изголовья кровати.
«Где ты, Роуз? — спросил он жену, которая на время покинула
этот мир. — Где, и откуда набралась наглости, чтобы сбежать от меня, — такая
серая перепуганная мышка, как ты?»
Больше всего Нормана занимал ответ на второй вопрос — как
она осмелилась? Первый не особенно важен, во всяком случае в практическом
смысле, ибо знал, где сможет найти ее в субботу. Льву совсем не обязательно
затруднять себя, рыская по лугам, где пасутся зебры; достаточно затаиться у
ручья, к которому они приходят на водопой. Пока что неплохо, но… черт бы ее
побрал, как она осмелилась сбежать от него? Даже если после финального
разговора с ней ему отрезан обратный путь в привычную жизнь, он все равно
добьется от нее ответа. Как долго она планировала побег? Стал ли он
случайностью? Отклонением сознания, рожденным из короткого
