– Я все слышу, а добавить нечего – отозвался смущенный Куликов – Принять за основу.
В конце концов силой вытянули конкретность: в январе дали 113,4 % [роста продукции], в феврале надо дать не ниже 115. Кто-то крикнул: «Свести брак на нет!» Но этого не приняли, потому что чем выше количественные показатели, тем больше брака
[205].
Задача организаторов – удержать людей на собраниях и заставить их обсуждать конституцию – была нелегкой в городах, но еще более сложной в селах, которые столкнулись с новой волной голода летом 1936 года и массовым бегством из колхозов. «Колхознику сейчас не до обсуждения новой конституции, т.к. он почти голодный», – объяснял низкий уровень участия сельский организатор
[206]. Один студент сказал в послевоенном интервью: «Мы находили всю пропаганду очень скучной, и худшими уроками в школе были уроки по конституции. Они так много и так часто говорили о конституции, что никто не слушал, и мы просто сидели с закрытыми ушами, и в результате большинство детей даже не могли запомнить номера статей конституции и текста, хотя прослушали ее сотни раз»
[207]. Почти 20 процентов респондентов Гарвардского проекта, однако, назвали агитационные митинги важным источником новостей – сразу после газет, слухов и радио
[208].
Собрание узбекских колхозников. 1930-е гг. Библиотека Конгресса США / Library of Congress, Prints and Photographs Division, [reproduction number:LC-USW33-024193-C]
Политическое участие простых людей в сталинском СССР заключалось в проявлении лояльности (искренней или фиктивной), в игре по правилам, ритуале конформизма. Вместе с тем, участие также служило отдушиной для недовольства и каналом коммуникации с властями. Несмотря на давление и навязывание нормативной повестки дня через газеты, даже в этих несвободных условиях, на собраниях и кружках наравне с идеологически правильными заявлениями
[209] часто звучали политически некорректные высказывания, например, против колхозов, бедности и произвола бюрократов
[210]. Люди использовали собрания, чтобы выразить свои жалобы и недовольство. На митинге в Кислендейском районе Саратовского края колхозник К. П. Левин предложил ликвидировать колхозы, вместо трудодней
[211] выплачивать крестьянам зарплату и разрешить заниматься частной торговлей зерном. В Карамышском районе Саратовского края заместитель председателя сельсовета Шаталин сказал: «Вся советская власть построена на лжи. Коммунисты обманывают крестьян и взимают невыносимые налоги». Оба были арестованы. В демократическом характере конституции люди увидели возможности для публичного выражения мнений, несовместимых с диктаторским режимом, таких как поддержка равенства прав и свободы религии и объединений. Заместитель председателя колхоза в селе Невежкино Фимушкин публично предложил организовать крестьянские союзы. «Но советское правительство этого не допустит. Если вы потребуете этого – вас посадят в тюрьму. Вот вам свобода слова!»
[212]
Сотрудник НКВД Лупекин суммировал настроения и «контрреволюционные» требования жителей Ленинградской области в ходе дискуссии, в том числе руководителей колхозов и сельских советов:
1. Разжигание недовольства колхозников по отношению к рабочим. 2. Распространение пораженческих настроений. 3. Требования прекращения планирования государством хозяйственной жизни колхозников, освобождения крестьян от гос[ударственных] обязательств [по поставкам]. 4. Распространение провокационных слухов о том, что «Конституция – фикция». 5. Требование возвращения кулаков с мест высылки и возвращения им имущества. 6. Требование открытия всех церквей, запрещения антирелигиозной пропаганды, высказывание антисемитских настроений и т.п.
[213]
Надзорные органы в своих сводках воспроизводили свойственную им черно-белую, конспирологическую политическую картину мира, которая нуждается здесь в пояснении. В переводе с корпоративного жаргона НКВД «недовольство колхозников по отношению к рабочим» означало требование крестьян о предоставлении им всех прав, которыми обладали городские рабочие. «Пораженчество» означало ожидание войны как освобождения от большевиков. Далее следовали антиколхозные высказывания. Требования свободы вероисповедания соответствовали новой конституции, хотя Лупекин назвал их «контрреволюционными». Особенно опасной, как отметил Лупекин далее в своей сводке, была агитация крестьян за их объединение в политическую организацию, Крестьянские союзы, для противостояния государству, потому что «правительство о крестьянстве мало заботится». Это была именно та свобода политических объединений, которую провозглашала конституция. В сводке товарища Лупекина действительно были отражены типичные требования, общие для всех регионов страны и бесконечно повторяющиеся в многочисленных документах различного происхождения.
Маркировка им этих требований как «контрреволюционных» многое говорит об инерции аппарата и его сопротивлении спущенным сверху свободам. Более того, дискредитация со стороны НКВД и местных властей поддержки населением конституционных свобод (особенно в отношении бывших врагов – духовенства, единоличников, кулаков), запугивание адресатов сводок опасными последствиями свобод, свидетельствует о дихотомии советской жизни. Конституция воплотила дискурс новых официальных норм, поощряя новые паттерны мышления и речи – «достижения социализма», «братство народов», «жить стало веселее», «все пути открыты для молодежи» и так далее. Эти формулы навязывали новое представление о социальной среде или, иными словами, строили социальную реальность. Чтобы выжить и быть успешными, люди должны были выучить эти речевые паттерны – как и где «говорить по-большевистски».
