Идеологические нормы языка и поведения (ликующие демонстрации, тотальное политическое участие, энтузиазм, праздничное голосование) противоречили повседневному измерению с его голодной реальностью, хлебными очередями и угрозой ареста. Как и многие рядовые обыватели, чиновники инстинктивно чувствовали, что политические идеалы законности и либерализма очень сильно отличаются от работающих на земле неформальных норм – нарушений законности, нетерпимости, агрессивности, личных связей, клиентелизма, тем более что эти нормы еще недавно получали поддержку в официальном дискурсе (например, «враги повсюду»). Идея приближающегося социализма вдохновляла и утешала большинство, но им приходилось жить своей земной жизнью по неформальным правилам. Это был специфический навык – выбор правильного регистра: либо играть роль в соответствии с идеологическими нормами (на собрании), либо действие в соответствии с практическими (по умолчанию) нормами. Любовь Шапорина видела эту дихотомию, когда отмечала в своем дневнике несовместимость мрачных, серых лиц толпы на Невском проспекте и радостных песен из радиорепродуктора.
Шум, какая-то толпа ободранных, желтых, изможденных, озлобленных людей; на углах неистовые громкоговорители, которых никто не слушает, но которые оглушают и поставлены нарочно, чтобы сбить людей с толку… Из-за жизнерадостных фокстротов и цыганщины, которыми оглушают толпу из всех громкоговорителей, из-за победных газетных од выползает чудовищный быт…
[214]
Принудительная повестка дня поощряла один лексикон и табуировала другой, тем самым скрывая реальные события (голод, расстрелы, крестьянские восстания), делая их вообще несуществующими. Конфликт формальных и неформальных норм заставлял советских людей в своем поведении колебаться как маятник, чтобы выжить
[215].
Критика, к которой призывали граждан в партийных, советских и конституционной кампаниях, подразумевала некоторые ограничения: она направляла недовольство населения на конкретные цели, такие как местные «бюрократы», но, конечно, не на высшее руководство Кремля и не на советскую политику. Несмотря на призывы к критике, жалобы на бедственное положение, беззаконие, угнетение, произвол властей или заявления о неверии в конституцию часто сопровождались репрессиями. Те, кто не понимал этих ограничений критики, могли заплатить своей свободой или жизнью. Один из респондентов Гарвардского проекта вспоминал:
В 1936 году состоялась собрание, посвященное конституции… Собрание вел директор школы. Мой отец сказал там: «Все это ложь». Через три месяца его вызвали в НКВД, потом… они пришли, обыскали наш дом и забрали моего отца… Затем начался судебный процесс – он проводился «тройкой» [внесудебной комиссией]; присутствовало шесть свидетелей. Их выбрал директор школы. Отец был осужден по 58 статье [Уголовного кодекса, о контрреволюционных преступлениях] – шесть лет лишения свободы и три года лишения гражданских прав
[216].
Эта история и высказывания колхозников Левина, Шаталина и Фимушкина показывают, что, несмотря на аресты, свободные мнения высказывались публично, даже на официальных митингах, не говоря уже о частных разговорах, подслушанных и зарегистрированных НКВД.
Помимо контролируемых мероприятий, еще один источник информации – неорганизованные индивидуальные предложения по конституции в личных, групповых или анонимных письмах лидерам, ЦИК и газетам – предоставляет исследователю доступ к более независимым мнениям. Среди комментариев, внесенных в ЦИК, индивидуальные рекомендации составили 13,5 процента (или по другим оценкам до 25 процентов)
[217]. Мое впечатление от их разговорного языка таково, что неорганизованные индивидуальные комментарии в целом являются более достоверными, спонтанными и персонализированными, чем выступления на манипулируемых публичных собраниях, которые были насыщены штампами. Эти индивидуальные письма показывают, что людей не только заставляли участвовать, они также высказывались добровольно. В отдельных письмах были четко сформулированы не только частные интересы, но и гражданские ценности и желание внести свой вклад в процесс принятия решений. Колхозница Ф. М. Пилиндина из Богучарского района Воронежской области была явно воодушевлена гражданскими чувствами, когда писала в газету:
Может кто стесняется написать, а я напишу истинную правду, все мнение народа. Все благодарят советскую власть за то, что власть отобрала у помещиков все предприятия, все благодарят, что советская власть говорит, что войны не надо. Но колхозом не довольны, что все голодными по углам говорят, но явно боятся говорить… чтобы войны не было, а крестьянин работал всяк [по] себе, а государству сколько должен с гектара отдать. А то и я вижу – не хотят в колхозах работать. Неужели не слыхать в редакции вот этого? …Я слышу по народу, а на собраниях все боятся говорить, что мы в колхозе не хотим, работаем-работаем, а есть нечего. На самом деле – как жить? Все говорят у нас в колхозе хлеба почти совсем нет
[218].
Пакет индивидуальных предложений, озвученный вне массовых митингов, наряду с другими возможными мотивами отражал политическую осведомленность и элементы гражданского сознания у части населения. Свидетельства осознанного и ответственного участия граждан в общественной жизни нашли подтверждение в работах школы субъектности, которая подходит к сталинскому обществу с точки зрения личной, индивидуальной траектории освоения идеологии. Авторы отмечают, что стремление советского режима интегрировать индивидуальную жизнь граждан в масштабный процесс исторической борьбы за социализм стало привлекательным для многих людей. Идеи самосовершенствования, социальной активности и самовыражения нашли отклик в душах подрастающего поколения и вдохновляли романтиков из других групп, тем более что государство обеспечивало вознаграждение и стимулы. Конституция представляла желанную цель, которая была близка, прямо за углом. Участие в грандиозном проекте строительства социализма придавало ценность, смысл и историческую значимость жизни простых людей
[219], лишенных коммунистами-атеистами перспективы религиозного спасения.
Вопросы на собраниях и в кружках, записанные организаторами, были еще одним источником моего исследования, отражающим этот спонтанный первичный уровень понимания конституции населением и одну из форм политического участия. Ленинградские рабочие спрашивали: «Это тайна переписки, когда почта вскрывает письма, особенно если они идут из-за рубежа?» «Как только мы полностью расширим советскую демократию, мы сможем амнистировать белогвардейских эмигрантов?»
[220] «Будет ли свобода прессы и собраний распространяться на всех?» «Разрешат ли религиозные шествия на улицах?» На подобные сложные вопросы некий лектор Иванов отвечал: «Это дело темное. И его никто не объяснит»
[221]. Лекторы, которые записывали вопросы, вероятно, воздерживались от их редактирования, зная о возможных информаторах, которые также сообщали о ходе собрания. Тем не менее, надзор НКВД на собраниях несомненно влиял на высказывания тех участников, кто о нем догадывался. На митингах в крупных предприятиях участвовали агенты или контактные лица, перед которыми НКВД ставил конкретные задачи. Некоторым из них поручалось проявлять активность в поддержке положительных высказываний. Другие агенты молчали и «работали на слух»
[222], то есть запоминали и доносили. Позже сельский школьный учитель вспоминал:
