Жители села охотно дискутировали, но вскоре выяснилось, что требуется не их мнение, а согласие с мнением агитатора. Я хорошо помню такие собрания, на которых газеты читали и толковали для народа. Сначала было много вопросов от слушателей, но позже было введено правило, согласно которому все вопросы должны были быть записаны в протокол заседания. Это отбивало охоту от дальнейшего обсуждения и вопросов. Посещение собраний было обязательным. Я сам помню, как ходил на такие собрания во время обсуждения новой конституции. Люди очень хотели узнать все подробности о том, как будет действовать новый закон о выборах, и были, очевидно, удовлетворены, тем, что отныне они сами могут выдвигать несколько кандидатов через различные организации. Я не могу забыть чувство общего разочарования, когда после собрания агитатор предложил выдвинуть кандидатуру Сталина. Конституция 1936 года оказалась полной подделкой. Она обещал некоторые изменения, но на самом деле ни одно из них не было реализовано
[223].
Еще одной инициативой на низовом уровне после публикации проекта стали спонтанные неформальные сходки верующих, крестьян и интеллигенции, которые обсуждали нововведения конституции и возможные последствия для их судьбы, например, встреча 50 священников в Белгороде и 13 священников с 40 активистами в Ленинградской области. Местные власти и НКВД с большим подозрением относились к этим несанкционированным, хотя и полностью конституционным собраниям как к антисоветским сговорам
[224]. В силу своей охранительной функции НКВД рассматривало любую политическую деятельность за пределами официальных границ как угрозу режиму. Эти спонтанные собрания, хотя мы имеем редкие свидетельства о них, показывают заинтересованность граждан вне рамок официальной дискуссии. О глубоком впечатлении, которое конституция произвела на многих граждан, мы знаем из дневников: не только элита – Михаил Пришвин, Корней Чуковский, Николай Устрялов, Владимир Вернадский, Галина Штанге, но и крестьянин Андрей Аржиловский, школьницы Нина Костерина и Нина Луговская – обсуждали конституцию в личных записях. Поскольку конституция расширяла льготы и права, она привлекла внимание крестьян, особенно групп, подвергавшихся ранее дискриминации. Она также бросила вызов общей политической практике и породила новые надежды, интерес и любопытство, по крайней мере в первые месяцы.
Несмотря на принуждение к участию и опасность репрессий, многочисленные выступления о повседневных трудностях и произволе чиновников на строго контролируемых собраниях, большое количество индивидуальных реакций (дневники и письма) и факт спонтанных собраний граждан – все это свидетельствует о добровольной политической активности. В документальных материалах, которые обсуждение конституции оставило историкам, мы слышим гораздо больше, чем только голоса пассивных потребителей, просителей и послушных субъектов. Многочисленные нонконформистские высказывания, в том числе отвергающие колхозы или демократические инновации, говорят не только о недовольстве, личных счетах, но и об истинно гражданских интересах населения. Политическое участие может принимать различные формы – в демократических странах более эффективные, чем в авторитарных режимах. Комментарии показывают неожиданное разнообразие убеждений и поведения за официальным фасадом монолитного консенсуса. Среди множества возможных мотивов для участия – подлинный энтузиазм, послушание, самосохранение, прагматичные карьерные мотивы, демонстрация преданности, конформизм или спонтанное недовольство – некоторых граждан стимулировали гражданские ценности самореализации, политической заинтересованности и желание быть полезными для государственного управления, обычно связанные с осознанным ответственным гражданством.
Те, кто участвовал в дискуссии, использовали этот формат, поскольку он предоставил еще один канал для переговоров с представителями государства. Более того, казалось, что этот формат предоставляет им статус граждан, в отличие от позиции просителя, обычной для традиционных писем во власть. Гражданский статус предоставил участникам возможность на равных разговаривать с властью, корректировать закон и даже критиковать – если не сам режим, то его бюрократов. Здесь стоит отметить большую долю голосов крестьян, которые еще раз продемонстрировали, что могут вести себя не как подданные, а как граждане, рассчитывающие на закон, права и свободы.
Хотя писание писем во власть часто упоминается в литературе как традиционная крестьянская практика доведения до царя жалоб на «бояр», рост эпистолярной активности в СССР – письма, жалобы, доносы – можно прочитать как практику модерна. Помимо роста грамотности, масштабы письмотворчества характеризовали новое качество коммуникации и потребность в гражданском и творческом самовыражении. Ограниченность действенных каналов гражданского участия в недемократической политике еще больше побуждала писать письма. Таким образом, простые люди, хотя и едва грамотные, восприняли эмансипирующий импульс революции, который дал им право высказываться (также в дневниках и любительской поэзии) и выступать за свои права и интересы
[225] (насколько эффективно – это другой вопрос). В целом, стремление крестьян донести свое мнение до власти проявлялось в формировании чувства принадлежности к государству – черте современной идентичности. Конечно, нельзя игнорировать тот факт, что значительная часть этих обращений носила узкоэгоистический характер, касалась социального обеспечения или индивидуальных льгот, представляя традиционную патриархальную политическую культуру. Рост эпистолярной активности советских граждан был также следствием их ограниченных возможностей влиять на принятие решений
[226]. Кроме того, это отражает тенденцию к атомизации общества, когда индивидуальные или анонимные формы выражения (написание письма) доминируют над коллективными действиями.
Как крестьяне, так и рабочие охотно приняли на себя обязанность, связанную в официальном дискурсе с гражданственностью, сообщать о неэффективности системы и коррумпированных бюрократах. Своеобразное советское понимание этой обязанности в конечном итоге породило поток доносов – как бескорыстных (руководствуясь идеологическими или гражданскими мотивами), так и сводя личные счеты. Фицпатрик считает эту практику своеобразной формой политического участия. В конце концов мониторинг и общественный контроль за исполнением власти – это важная часть демократии как диалога власти и общества.
6.4. Советская публичная сфера в 1930-е годы
Конституционная кампания принадлежала к публичной сфере, сформированной государством, направленной на консолидацию общества на социалистических началах и создание нового советского человека. Однако в нишах институционализированной идеологии нашли себе место альтернативные публичные сферы
[227]. Многие нонконформистские комментарии указывали на существование таких альтернативных общественных пространств, хотя с точки зрения нормативной либеральной модели публичной сферы они покажутся несуществующими. Согласно теории, важными условиями либеральной культуры являются рыночная конкуренция и существование публичной и частной сферы. На первый взгляд в сталинском СССР их, казалось, не было. Но при более пристальном взгляде мы видим «серый» рынок и соревнование граждан за место под солнцем, а также сети независимых часто критических коммуникаций. Публичные пространства – как негосударственные коммуникативные структуры, способствующие диалогу по вопросам, представляющим общий интерес, – могут возникать даже в авторитарных государствах в результате автономного социального развития, иногда в подполье
[228].
