В последовавшем 19 июня опросе Федор отвечает на вопросы представителя власти Савельева:
…Было 35 дворов, сейчас осталось в колхозе 15 дворов. Все трудоспособные вообще разъехались, потому что в 1936 году ничего не получили на трудодни… Остались в колхозе старики да старухи. Работать некому. Весной… дней 8–10 пахали только мы двое с товарищем 17 лет, да отец мой, а больше никого из трудоспособных нет… Была малость женщин, но они на работу не ходили, потому что почти каждый день ездили [в город] за хлебом… Да, дней 8 пахали только вдвоем. Отцу некогда работать, он ходил то на перекличку, то в сельсовет.
Вопрос: А собрания в колхозе были?
– Через день были. Приезжали из РИКа… А отца гнали, что люди ушли.
Вопрос: Отца прижимали?
– Он совался в район, говорил, что работать некому, а на него нажимают – надо развертываться. Он же не виноват, что народ разошелся. Разве народ удержишь?
Вопрос: А народ ушел без его согласия?
– Да какое им согласие нужно? Найдут работу. И справок даже не спрашивают
[295].
Получить такую справку-разрешение от председателя колхоза или сельсовета было сложно, но важно, так как в отсутствие у колхозников паспортов для получения работы в другом месте требовалось хотя бы такое суррогатное удостоверение личности. Но отсутствие справки не мешало массовому бегству из колхозов в города. Страх перед голодом заставлял крестьян обходить закон. Процесс депопуляции деревни усилился во время коллективизации, когда рабочая сила в промышленности росла на 1 300 тысяч человек в год (плюс депортация крестьян в ГУЛАГ), и продолжался в 1930–1940-х гг. Хотя разрешения получали далеко не все уезжающие крестьяне, количество разрешений, выданных в Оренбургской области, по сравнению с 1935 годом увеличилось в два-три раза
[296]. Общая численность занятых в несельскохозяйственном секторе увеличилась в 1936 году на 1,3 млн человек, или на 6 процентов
[297].
В октябре многие колхозы не могли выполнить государственные поставки (их первейшая обязанность) и не имели зерна для оплаты членам в натуральной форме. Резюме годовых отчетов, составленных колхозами в 1934–1939 годах, показывает, что в 1936 году около 10 тысяч колхозов в стране совсем не платили своим работникам зерном, 100 тысяч не выдавали картофеля и 26,5 процента колхозов не платили денежную долю
[298]. Деревенские руководители делали все что могли в этих тяжелейших условиях. Столкнувшись с нехваткой зерна и массовым бегством, некоторые председатели колхозов отказывались выполнять квоты на государственные закупки (их основная обязанность перед уплатой членам), а вместо этого распределяли имеющееся зерно между членами колхоза, нарушая тем самым закон о приоритетности государственных поставок
[299]. Причина: иначе все колхозники бежали бы в города. «Сначала мы должны обеспечить членов колхоза, а государство получит остатки». В августе в Ярославской области председатель Ворошиловского колхоза А. А. Данилов собрал несколько председателей и сговаривался бойкотировать государственные поставки. Данилов выступил на пленуме сельсовета, но представители партии из района помешали проведению такой забастовки
[300]. Иногда сельские руководители пытались портить зерно сорняками, ожидая, что государство не примет зерно низкого качества (непригодное для хранения), и оно отойдет к членам хозяйства, которые все равно смогут его употреблять в пищу
[301]. НКВД сообщал, что многие руководители колхозов нарушали закон, пренебрегая созданием семенных резервов (засыпка семян была другой первоочередной обязанностью), а вместо этого распределяли зерно среди колхозников еще до поставок государству. Многие затягивали уборку урожая и обмолота, ожидая, что государство снизит квоты в связи с неурожаем. Колхозники часто срывали колхозные собрания требованиями заплатить крестьянам зерно за трудодни прежде государственных поставок – такие протестующие были арестованы в Макаровском, Черкесском, Актарском, Бакурском, Новорепинском, Ершовском, Кистендейском и Романовском районах Саратовской области
[302].
Сопротивление на низовом уровне, перед лицом голода ориентированное на удовлетворение местных потребностей колхозников за счет выполнения государственных поставок, НКВД называл «антигосударственными тенденциями среди некоторых руководителей колхозов и районных организаций». Противостояние имело место в Западной и Восточной Сибири, Казахстане, на Северном Кавказе, в Красноярском, Кировском, Саратовском, Горьковском краях, Татарской автономной республике, Куйбышевской, Ярославской, Сталинградской, Курской, Свердловской, Челябинской, Оренбургской, Воронежской областях, в Башкирии, Грузии и Украине
[303]. Это был открытый вызов колхозной системе, созданной в целом для перекачки ресурсов из села и снабжения в первую очередь промышленности и армии. Такое «антигосударственное» экономическое поведение вызвало эскалацию репрессий. После сбора урожая многие местные партийные и советские руководители были арестованы – например, начальник управления сельского хозяйства Воронежского областного комитета партии С. И. Булатов – за низкие выплаты колхозникам за трудодни, а также секретарь комитета партии Татарской области за потерю скота
[304]. «Антигосударственные тенденции» или сельскохозяйственные забастовки против закупок продолжались осенью 1936 и зимой 1937 года
[305].
Другой распространенной формой крестьянского сопротивления в 1936 году было «антимашинное (или антикомбайновое) настроение» среди председателей колхозов и населения. Вредительские поломки техники были нередки во время коллективизации и представляли контрнарратив культу технологий как элементу советской этики. Официальные источники интерпретировали умышленные и случайные поломки, а также случаи халатности как преднамеренное вредительство, совершенное классовыми врагами. В 1931 году они составляли 2250 случаев в СССР, или 14,9 процента от всех случаев «вражеских посягательств» на колхозы
[306]. С внедрением техники в колхозах новое явление повреждения машин, которое Виола сравнила с луддизмом
[307], выглядело оправданным в крестьянском сознании. Не связанные прямо с политикой, антикомбайновые инциденты отражали искусственность и неэффективность колхозной системы. Часто они были выражением скрытой вражды внутри села, обостренной новыми привилегиями. В сравнении с беспаспортным большинством, комбайнеры и трактористы стали привилегированной группой в колхозе; они получали паспорта, и более того – в отличие от рядовых колхозников – зарплату и минимальный доход в денежной и натуральной форме, гарантированные государством с 1935 года
[308]. Другая причина неприязни к комбайнам: в особых условиях 1936 года, когда урожай был столь низким, обязательная его часть шла механизаторам в качестве оплаты и в убыток для других членов. «Сейчас урожай такой плохой, но за комбайн надо платить зерном», поэтому председатели колхозов «Красный пахарь», «Чапаев» в Саратовской области и «Подольский» в Западной области отказались от использования комбайнов
[309]. Парадоксально, но комбайны, облегчающие сельский труд, конкурировали с рядовыми колхозниками, оставляя их без работы. Если бы комбайн собрал весь урожай зерна, колхозники не заработали бы трудодней и не получили бы зарплату осенью. Хуже того, крестьяне жаловались на низкое качество уборки комбайном – до 10 и даже 20 процентов зерна терялось, унесенное ветром или как-то иначе
[310]. Газета «Правда» признавала, что даже в передовых колхозах зерноуборочный комбайн может собирать только половину зерна на полях, и советовала крестьянам использовать более простые машины для сбора остального
[311]. Анонимные формы протеста – вброс железных предметов в машины и замусоривание полей железными палками для повреждения комбайнов – были зарегистрированы в 1936 году и рассматривались как вредительство
[312]. Эгоистичные экономические мотивы указывались в ноябрьском 1933 года докладе политического отдела машинно-тракторных станций, в котором говорилось о жалобах колхозников на большие суммы, уплаченные за использование техники, и их убеждении, что ручной труд был более производительным
[313]. Антимашинные протесты были результатом демотивирующей организации труда в колхозах.
