Акцент, сделанный в проекте закона на открытом судебном процессе и праве обвиняемого на защиту (статья 111), нашел положительный отклик в обществе и вызвал ряд предложений снизу. Живой интерес вызвала статья 109 о народных судьях, получившая 1551 комментарий, заняв шестое место по популярности. Население, которое едва ли имело историческую возможность развивать сильные традиции правовой культуры, сейчас, после произвола коллективизации, выразило интерес к законности – не слишком многочисленные, но повторяющиеся требования (32 в моих архивных записях) о создании независимого, открытого суда и подотчетности судей (26 рекомендаций лишь в одной сводке). Некоторые корреспонденты вполне обоснованно предложили платить судьям из центрального бюджета для обеспечения независимости от местных властей. В своих комментариях заинтересованные граждане хотели больше верховенства права, меньше произвола: «Лишение права голоса должно налагаться только судом, а не сельским советом», как это делалось ранее в соответствии с конституцией 1918 года
[335]. Одобрение правовых нововведений может отражать стремление к нормализации в обществе в условиях нестабильности и некоторую преемственность с дореволюционной культурой, когда судебные разбирательства являлись обычным средством разрешения конфликтов, даже в сельской местности
[336].
Эта группа комментариев указывает на существование определённого уровня правосознания в общественном сознании, хотя большинство в целом продемонстрировало слабое понимание того, как действует закон. Статья 127 Конституции
[337] закрепляла требование прокурорского разрешения на арест, продвигаемое прокурором Андреем Вышинским с целью ограничения полномочий НКВД. Необходимость санкции прокурора была введена ранее в июне 1935 года, следуя секретной инструкции Политбюро от 8 мая 1933 года «О порядке ареста». Вот это конституционное положение о прокурорской санкции вызвало многочисленные протесты среди сельского населения – 1098 из 3218 замечаний по данной статье
[338]. Непонимание народа объяснимо: сельские жители в глаза никогда не видели прокуроров и даже милиции не хватало: «У нас на селе прокурора нет. Значит, человек будет безобразничать, хулиганить и никто к нему не подступись, пока прокурор не разрешит?»
[339] Люди рассматривали требование о санкции прокурора как препятствие правосудию, особенно в отдаленных селах. В соответствии с обычным правом мелкие преступления, такие как кража лошадей, обычно решались на месте путем прямых немедленных действий, часто просто кулаками
[340]. Восемь процентов ленинградских респондентов и 13,3 процента жителей Смоленска отвергали необходимость применения санкции прокурора
[341]. Люди часто требовали, чтобы каждый гражданин имел право задерживать преступника, пойманного на месте преступления
[342].
В условиях правового невежества, привычного произвола и частых откатов власти к внеправовым мерам, в сочетании со свежей памятью о массовых депортациях раскулачивания, должностные лица и население имели лишь смутное понимание, кто имеет право на арест. Из-за отсутствия милиции во многих селах и наличия законного оружия у членов партии местные органы слишком часто злоупотребляли властью в ходе гражданской войны, а затем коллективизации. Хотя закон предоставлял право на арест только милиции, прокуратуре и НКВД, местные власти – председатели колхозов, советские или партийные секретари – использовали арест как распространенную практику, например, для принуждения крестьян в колхоз. Аргументы протестов против санкции прокурора на арест (отсутствие милиции или прокуроров в селах) определенно свидетельствуют о том, что недовольство вызвано скорее традициями обычного права и непониманием судебной процедуры, чем одобрением населением самоуправства местной власти.
Несмотря на недопонимание, обсуждение конституции играло важную просветительскую роль, информируя людей об их правах. Известно, что в последующие десятилетия конституция стала оружием всего советского диссидентского движения, которое постоянно указывало на несоответствие между законом и практикой. Эта модель возникла в 1936 году. В условиях внеправового хаоса Большого террора жертвы постоянно требовали выполнения положений конституции. Как написала Молотову жена арестованного в декабре 1936 года: «Право на труд записано в нашей сталинской конституции», но она была уволена и не могла найти работу
[343]. Респондент послевоенного интервью вспоминал такой эпизод:
Весной 1938 года в нашей школе на Донбассе был арестован 35-летний учитель, женатый, с двумя детьми. В Конституции говорится, что задержание какого-либо человека милицией может производиться только с разрешения прокурора. Когда двое милиционеров пришли в 11 часов ночи, чтобы арестовать его, он не открыл дверь и спросил через нее, есть ли у них разрешение прокурора на его арест. Они ответили: «Нет». Учитель сказал им, что, согласно Сталинской Конституции, они не имеют права арестовывать его без разрешения прокурора. Милиционеры заявили, что у них есть только приказ начальника отделения. Но учитель требовал разрешения прокурора. Затем один милиционер остался, а другой пошел к начальнику милиции и рассказал ему эту историю. Начальник милиции… приказал милиционеру не обращать внимания на требование учителя и, если учитель окажет дальнейшее сопротивление и не откроет дверь, выбить дверь и насильно арестовать его. Когда они начали выбивать дверь, учитель открыл дверь и был арестован. Позже его жена сказала мне, что его обвинили в контрреволюционной деятельности, в том, что он рассказывал политические анекдоты
[344].
Конституционный принцип о санкции прокурора в 1937–1938 годах на практике игнорировался. Другой интервьюируемый, украинский механик, рассказывал:
