Хотя верховенство государства было признано массами как данность (как обсуждается в главе 10), поддержка прав личности также нашла свое место в общественном дискурсе. Один из корреспондентов советовал:
Из всех различных форм правительства ту надо считать наилучшей, которая полнее обеспечивает народу счастье и безопасность… Ведь каждый… чувствует, что покушение на основные важнейшие права человеческой личности и гражданина не только притупляет гражданственность, но даже возбуждает в человеке чувство ненависти к государству и стремление разрушить и уничтожить ту государственную власть, которая сводит к нулю главный смысл человеческого и гражданского существования
[441].
Статьи об индивидуальных правах оказались в резком противоречии с недавним опытом коллективизации. После раскулачивания, когда конфисковывались даже подушки, зеркала и пальто, как правило, без всяких описей, – а проще говоря, были разграблены, – личное имущество теперь было объявлено охраняемым законом. Новая конституция провозгласила неприкосновенность домашних хозяйств колхозников, единоличников и ремесленников, включая домашний скот и кур. «Заработанное честным трудом имущество, доходы, сбережения, дом, усадьба, инструменты и личные вещи, находятся под защитой социалистического государства»
[442]. Новое семейное законодательство подтвердило права личной собственности.
Статья 9 разрешала мелкое частное хозяйство единоличных крестьян и кустарей. Это породило надежды на то, что давление на независимых крестьян с целью присоединения к колхозу прекратится. Большинство коллективизированных крестьян интерпретировали эту уступку единоличникам как начало возвращения к доколхозной системе – это было популярным предметом слухов в сельской местности. Их логика была такова: если больше не будет давления на колхозников, то колхозники смогут свободно выходить из колхозов, и в данном случае, как они подразумевали, никто не останется в колхозе. Мечтатели фантазировали и дальше: после отмены колхоза крестьяне получат землю
[443].
Многочисленные ожидания конца колхозов сопровождались небольшим количеством запросов на право выезда за границу и на такую роскошь, как получение иностранных газет
[444]. Такие просьбы звучали весьма экстравагантно в стране, где разрешения на выезд за границу давались в НКВД и утверждались Политбюро. Конституция вдохновила любителей свободы, таких как некий Савин из Дящинского района Западно-Сибирского края. В своем письме в «Крестьянскую газету» он потребовал свободы торговли, выходных дней для всех, включая колхозников, понижения налогов, прекращения репрессий и усиления борьбы с преступностью. Но его основной упор был сделан на свободу вероисповедания:
Дать всем гражданам полную свободу, не притеснять в вероисповедании какой бы то ни было нации и открыть все храмы православные и другие моленные, освободить всех тех, которые были сосланы православные священники и другие лица, к храмам православным и другим молениям со стороны сельсоветов и других учреждений чтобы препятствий не было никаких, граждане свободно должны молиться, кто как хочет
[445].
Письмо Савина продемонстрировало широкие взгляды и терпимость, когда он защищал права меньшинств. В письме не указано, был ли он верующим или нет, но он поднял голос не только в защиту православных, но и всех верующих. Однако такая терпимость наблюдалась редко: игнорирование прав меньшинств (единоличников и верующих, а тем более сектантов) являлось характерной тенденцией в понимании демократии участниками дискуссии. Даже позднее, в 1990-е годы, российские граждане проявляли озабоченность в первую очередь своими собственными правами, игнорируя права других, в том числе меньшинств. В 2006 году от трети до половины молодых людей в России были готовы пренебрегать или нарушать права «других» – меньшинств и девиантов
[446]. Такое понимание демократии было заметно даже среди российских «демократов», которые руководили реформами в 1990-х годах
[447].
Статья 127, гарантирующая неприкосновенность личности, получила сильный резонанс и 3218 комментариев (пятое место по популярности). «Колхозники очень довольны тем, что по новой конституции установили неприкосновенность личности и не придут как бывало члены сельсовета арестовывать колхозников за неуплату тех или иных платежей»
[448]. Некая Ткаченко, оклеветанная и исключенная из партии, обратилась к Калинину: «Имею ли я право, по советским законам, смыть с себя и семьи черное пятно клеветы? …Хочу знать, в какой степени основной закон обеспечивает прочность положения и неприкосновенность личности клеветнику и мне, честному гражданину в наших советских условиях?»
[449]. Статья 127 отвечала растущему чувству собственного достоинства и самоуважения среди граждан.
Самоуважение и индивидуализм проявились в десяти запросах (данные ЦИК) о защите граждан от унижения ругательствами и оскорблениями. Эти замечания касались статьи 123: «Всякая проповедь расовой или национальной исключительности, или ненависти и пренебрежения, караются законом». (См. об этом в главе 10). Голоса в дискуссии против устной агрессивности, мотивированные ощущением достоинства и индивидуальной автономии, можно отнести к либеральному дискурсу. Нецензурная лексика (мат) после революции буквально затопила общественное пространство и распространилась на новые группы населения – женщин и детей. Современник, филолог Селищев, наблюдал попытки партийных и молодежных изданий в 1920-х годах осудить распространение вульгаризмов. Впрочем, использование грубых выражений и унизительных сравнений Лениным в его полемических работах и партийными руководителями в отношении врагов в печати сводили на нет эти усилия. Селищев считал социальным источником брани и вульгарности преступные группировки и отмечал, что это явление распространялось из городской заводской среды в села и среди молодежи
[450]. Направляясь в 4 часа ночи 27 февраля 1937 года в хлебную очередь, Аржиловский на улице
