Помимо психологической потребности в духовном, трансцендентном измерении, потребность в защите и утешении находила свое выражение в альтернативных религиозных практиках: религиозных слухах, многочисленных «обновлениях икон», возвещении чудес и знаков, паломничестве к святым местам и источникам. Слухи об Апокалипсисе и появлении «священных писем» от Богоматери или из Иерусалима подтверждали божественный контроль и отражали религиозное мировоззрение крестьян. Сельская публичная сфера слухов, однако, неизбежно приобретала политическую окраску, объявляя Сталина антихристом, колхозы – творением антихриста и обсуждая преследование религии в СССР
[540]. В 1930-х годах власть одержала победу в публичном пространстве, вытеснив ритуалы из видимой сферы, но потерпела поражение на низовом уровне: повседневная народная религиозность приняла неинституционализированные, зачастую импровизированные формы и ушла в подполье, где оказалась вне контроля государства. Крестьяне нашли новые способы сохранения веры: приспособились к условиям без мест отправления культа или священников (например, вступление в беспоповцы, секту старообрядчества без священников); придумали новые эрзац-ритуалы – свадебные и похоронные – с дистанционным освящением священниками колец или могильной земли. Люди преодолевали большие расстояния, чтобы найти священника, который мог бы совершить похоронную службу над горсткой земли с могилы, и когда эта освященная земля рассыпалась на могиле, считалось, что умерший был похоронен по христианскому обряду. В отсутствии церкви для венчания обручальные кольца освящались подобным священником без новобрачных – и брак считался законным. До трехсот священников, чьи церкви были закрыты в Воронежской области, стали бродячими «попами-передвижками» и теперь служили тайно по домам, а иногда и в пещерах; в области тайно практиковали 26 святых и целителей всех видов. Комиссия по делам культов заключала: «Религиозность населения административно загоняется в подполье. Она выливается в тайные формы… нелегальных групп»
[541].
Антиизбирательный и антиклерикальный дискурс в ходе дискуссии, в отличие от религиозности, продемонстрированной в ходе переписи населения, отражал разнообразие политической культуры. Очевидно, что мы слышим голоса различных групп. Но иногда в одной личности переплетались противоречивые приверженности, отражающие конфликт между неформальными нормами, действующими в реальности, и официально провозглашенными нормами. В интервью после войны верующая 30-летняя женщина поддержала правительственный контроль над религией:
В Советском Союзе церковь и государство полностью разделены, не имеют ничего общего. В демократическом мире церковь должна быть связана с правительством. Церковь должна получать помощь от правительства, а правительство должно осуществлять контроль над церковью, чтобы та не вела пропаганду против правительства
[542].
Мы наблюдаем такую противоречивую лояльность бывшей советской верующей, которая была свидетелем преследования религии, но оправдывала действия государства в этом конфликте.
Что мотивировало антиклерикальные требования? Резкий сдвиг в официальной линии – от преследования религии к декларации примирения – мог вызвать замешательство и защитную реакцию со стороны активистов – комсомольцев и членов Союза безбожников. Этот актив, вероятно, был особенно громогласным в дискуссии, потому что эти люди извлекали выгоду из социальных изменений, защищали свои интересы и часто несли ответственность за организацию кампании по обсуждению конституции. Нельзя исключать, что члены Союза воинствующих безбожников – поддерживаемой государством антирелигиозной организации, численность которой, по оценкам Центрального комитета, составляла от 3,5 до 7 миллионов человек
[543], – ранее принимали участие в многочисленных преследованиях и теперь боялись мести. Возможно, их голоса были непропорционально представлены в дискуссии и внесли вклад в нарратив недовольства священниками. Их антирелигиозные комментарии можно рассматривать как отголосок предыдущих воинственных мобилизационных кампаний.
Кроме членов Союза безбожников, молодое поколение, прошедшее советскую школу, усвоившее официальную секулярную риторику классовой борьбы и сделавшее ее своей собственной, могло сопротивляться стремительному идеологическому повороту и защищать свои убеждения. Быть атеистом для них означало быть современным и советским. Антирелигиозная позиция рассматривалась как важная часть новой советской идентичности. Маленький человек, вырванный из сельского мира и уязвимый, как сын кулака Степан Подлубный, в своем дневнике запечатлел стремление к мимикрии, новой идентичности и интеграции, чтобы выжить в современном городском мире
[544]. В 877 комментариях к статье 1 «СССР – социалистическое государство рабочих и крестьян» обсуждалось, кто принадлежал к нему, а кто – нет
[545]. Наиболее многочисленными были предложения изменить формулу на «государство трудящихся», тем самым поддержав утверждение Сталина о новой однородности общества. Фицпатрик объясняет психологический фон такой аффилиации: «Во многих людях опыт дискриминации (или страха перед ней. – О. В.) породил особенно сильную и тревожную форму советского патриотизма, выражающую желание принадлежать к сообществу»
[546]. Для многих, кто искал новую идентичность, обсуждение конституции давало прекрасную возможность развить чувство принадлежности, продемонстрировать новую персону, формально и публично дистанцироваться от старой идентичности и «истерически принять советские ценности»
[547].
Помимо растущего безразличия к религии в молодом поколении, плохое отношение к священникам как к стяжателям в российских массовых представлениях до и после революции могло способствовать негативности 1936 года
[548]. Демократическая пропаганда в России XIX века создала образ жадных и хитрых церковников, которые обирают верующих, используя крещения, свадьбы и похороны
[549]. Этот образ культивировался пропагандой после 1917 года и нашел в общественном сознании плодородную почву. Москвичка Галина Штанге подслушала разговор в поезде в сентябре 1937 года:
