Ущемление интересов крестьян и исключение их из системы социального обеспечения привело к тому, что они стремились найти орган по защите и отстаиванию своих интересов перед государством. Требования Крестьянского союза – некой политической партии или профсоюза – набирали силу на протяжении 1920-х годов вплоть до коллективизации и раскулачивания. Попытки организации местных крестьянских союзов предпринимались сельскими жителями, интеллигенцией и студентами в 1923–1928 годах, но под надзором и репрессиями ОГПУ это движение существовало в основном как дискурс. Насколько глубоко идея Крестьянского союза укоренилась в пробужденном крестьянском сознании, свидетельствует возрождение этой идеи в ходе обсуждения конституции: «Дать право всему колхозному и единоличному крестьянству организовать непосредственный Крестьянский союз при каждом сельсовете»
[627]. В то время как конституция удовлетворила десятилетнее политическое требование крестьян о равном избирательном праве и представительстве в правительстве, проблема материального и политического неравенства города и деревни оставалась жгучей, особенно в праве на передвижение. Дискуссия 1936 года все еще была сосредоточена на проблеме неравенства между рабочими и крестьянами. Вдова К. Ф. Шестакова из Свердловской области жаловалась на чрезмерное налогообложение и нищету. Двое ее сыновей не получали молока от своей коровы, потому что она отдавала все молоко государству в качестве обязательных поставок:
Почему у нас в СССР получилось, что два класса – один освобожденный, а другой угнетенный? От нас государство покупает все дешево, а нам продает все дорого… Мы все трудящиеся, как рабочие и служащие и колхозники – колхозник тоже человек, ему требуется также хорошее питание… а не так – своих детей оставлять голодными, а молоко сдавать, продавать государству… Колхозница-вдова, полуголодная, пишу и слезами умываюсь
[628].
В 1936 году при обсуждении cталинской конституции наибольшую часть всех комментариев составляли требования социальных пособий для колхозников, наряду с санаторным лечением, семичасовым рабочим днем и оплачиваемым отпуском. Колхозники получили право на получение пенсий только в 1964 году. Не только скудость государственных резервов и военные приоритеты их распределения, но и сознательная дискриминационная политика привели к тому, что статьи конституции о системе социального обеспечения по-прежнему носили классовый и неравноправный (в отношении крестьян) характер в отличие от статей о всеобщих избирательных правах. Крестьяне чувствовали расхождение и воспользовались моментом дискуссии для переговоров и протеста.
Анализируя лексикон комментариев о социальном обеспечении, можно выделить два основных дискурса – гражданский и патриархальный. В потоке требований социальных льгот крестьяне использовали терминологию гражданских прав и социального равенства граждан – свидетельство растущей гражданской культуры. «Мы, колхозники, [должны] пользоваться не меньшими правами, чем городские рабочие»
[629]. Они употребляли социалистическую риторику равенства, сравнивая свой статус граждан второго сорта с привилегиями рабочих – тема, которая продолжалась с 1920-х годов, когда нарратив перерос в социальный конфликт или «антирабочие» настроения, как их определяли чекисты. Идея Крестьянского союза для защиты своих экономических и политических прав, озвученная наиболее предприимчивыми жителями деревень и поддержанная и середниками, и беднотой, явилась важным признаком политической зрелости. Политический язык широко использовался для того, чтобы поставить под сомнение социалистический и справедливый характер режима, оставаясь, таким образом, в рамках политического дискурса.
Однако многие требования социального обеспечения были лишены политической окраски и сосредоточены на повседневных лишениях. Они могли быть озвучены участниками, которых Сидни Верба и Норман Ни называли выразителями «приходских» или патриархальных настроений: как правило аполитичные, они охотно связываются с должностными лицами по поводу своих конкретных, зачастую личных, проблем. Когда крестьяне массово требовали социальных льгот, которыми, по их мнению, пользовались рабочие, двигателем могли быть страдания и лишения или просто зависть к более привилегированному классу. Конечно, чувство несправедливости у крестьян вызывали тяжелые условия жизни в сельской местности. Помимо объективного экономического неравенства, на требования крестьян социальных гарантий оказывали влияние психологические факторы: старый антагонизм между городом и селом, социальная зависть. Кроме того, как отметила Фицпатрик, эти требования повторяли модель вековых патриархальных отношений дворянства и крепостных крестьян. Сельчане экстраполировали старую модель отношений клиент-патрон, типичную для крепостного права на советское государство, считая естественным, что «государство несет перед ними материальные обязательства»
[630].
Все эти факторы в совокупности способствовали необыкновенной популярности статей конституции о социальных пособиях. Несмотря на это, Сталин отверг их в своем заключительном докладе как не относящиеся к конституции, а скорее к текущей юридической практике. Статьи остались без изменений, требования крестьян игнорировались. Референдум не был обязывающим для организаторов; они выбирали то, что считали нужным принять в качестве поправок.
11.2. Недоверие
Предыдущие главы уже показали, что скептицизм и недоверие сопровождали почти каждую тему народного дискурса – разговоры о демократических выборах, религиозной свободе, свободе слова и другие темы. Какая бы статья конституции не обсуждалась, недоверие было главной темой, отражая массовый пессимизм в отношении улучшения жизни и заявлений властей.
Для нас не будет никакого улучшения. Свободы существуют только на бумаге;
Нет смысла обсуждать конституцию и предлагать поправки. В любом случае, они не сделают это по-нашему. Правительство работает в своих собственных интересах;
Свобода слова существует только на бумаге. Это ловушка: если вы скажете что-то неуместное, вас арестуют
[631].
Всеобщее социальное недоверие было характерно для советского общества в 1920–1930-х годах. Оно явилось результатом невыполненных политических обещаний, социальной травмы гражданской войны, резких колебаний государственной политики, отсутствия безопасности и расхождений между официальными декларациями и советской реальностью. Как это сочеталось с этатистской тенденцией в политической культуре и культом лидера? «Культура недоверия» не исключает «культуру доверия», как показал А. Тихомиров
[632]. Отношения между этими позициями были сложными. Легковерные полагались на государство, в то время как критически мыслящие граждане отказывались принимать новые обещания. Доверие к вождю сопровождалось недоверием к институтам власти. Социологические данные демонстрируют, что и в современном российском обществе сохраняется высокий уровень недоверия: россияне меньше всего доверяют политическим партиям, судебной системе, полиции, профсоюзам, Государственной Думе, прессе – основным институтам демократического общества – и больше всего доверяют президенту, правительству, губернаторам, ФСБ и вооруженным силам – столпам централизованного режима и авторитаризма
[633].
