Еще одной характерной чертой сознания советских и постсоветских граждан был образ внешних сношений, пронизанный неизменной идеей осажденной крепости и «империалистического заговора» против СССР. Когда этот нарратив появился в официальном дискурсе в 1920-х годах, общественность в целом не разделяла этого представления. Официальная ксенофобия и космополитическая народная культура сосуществовали в 1920-х годах и пересекались друг с другом. После изматывающих восьми лет войн люди не приняли тему международной угрозы, навязанной сверху в 1927 году. В военной тревоге 1927 года они проявили нежелание воевать, выражали пораженческие настроения и даже ожидали освобождения от советской власти со стороны зарубежных стран
[707]. В 1930-х годах, с приходом нового поколения, массовое пораженчество ослабело, но оставалось заметным в разговорах о будущей войне. В отсутствие зарубежных путешествий и непосредственного личного опыта имидж внешнего мира сильно зависел от его репрезентации партийными средствами массовой информации. Официальный дискурс о международных и внутренних заговорах темных сил находил отражение в массовом сознании в 1930-х годах и во время холодной войны
[708]. Молодые патриоты принимали официальную картину враждебного мира, хотя автономные нарративы пронизывали общество: прогерманские и прогитлеровские настроения были нередки. Одни не видели разницы между Гитлером и Сталиным, другие одобряли сильное гитлеровское руководство и антисемитизм. Некоторые люди говорили в 1941 году: «Русские не должны бояться нацистов. Они уничтожат только коммунистов и евреев»
[709].
Агрессивность и беспощадность в сталинском обществе, еще один культурный паттерн, были вызваны тяжелыми испытаниями гражданской войны, наступлением на крестьян в коллективизацию, ощущением онтологической опасности и незащищенности перед лицом продолжающихся репрессий – все это вызывало ответную реакцию у населения. Послереволюционное общество оставалось разобщенным ненавистью и страхами, о чем свидетельствуют взаимная враждебность рабочих и крестьян, нетерпимость к новым советским бизнесменам (нэпманам) и менталитет «мы – они»
[710]. Обсуждая конституционное примирение 1936 года, выступавшие отвергали идею мира с духовенством, реабилитированными кулаками, единоличниками и милосердие к «преступникам». И исследования Сергея Екельчика, и выводы Гарвардского проекта подтверждают высокий уровень общей враждебности в послевоенном обществе. Например, в 1950-х годах от 40 до 60 процентов беженцев выразили мнение, что в случае смены коммунистического режима его лидеры должны быть казнены
[711]. Нежелание прощать раскаявшегося преступника особенно распространено во всех слоях современных российских респондентов. Мораторий на смертную казнь в России в августе 1996 года не нашел широкой поддержки в обществе. Современные социологические исследования показывают снижение числа сторонников смертной казни – с двух третей в конце 1980-х годов до почти половины опрошенных россиян в 2007 году, что соответствует 52 процентам в среднем по миру
[712]. Терпимость, примирение и компромисс не относятся к распространенным российским ценностям. Поэт и философ Ольга Седакова говорит: «Прощение, примирение – теперь вещь абсолютно редкая у людей советского и постсоветского склада… [которые считают] мир по своей природе злым и недружественным»
[713].
Таким образом, исследования послевоенного периода и поддающиеся количественной оценке современные социологические данные подтверждают основные выводы, выявленные при анализе конституционных комментариев. Либеральные (в нашей классификации) или демократические/модерные (в терминах социологических исследований) ценности и установки всегда были представлены в советской/российской массовой политической культуре, несмотря на авторитарный режим, подпитывавший нелиберальные ценности. Но они никогда не доминировали. Несмотря на трудности и риски обобщений, когда мы обсуждаем столь разнообразную и сложную тему, как советская и российская политическая культура, литература все же показывает, что такие характеристики, как приоритет государства, несклонность к компромиссу, недоверчивость, нетерпимость, патернализм и отсутствие социальной солидарности сохраняются в российском массовом сознании на протяжении XX века.
Глава 14
Заключение
Сталинская Конституция 1936 года стала ключевым моментом в отношениях между обществом и партией-государством. Что говорит нам конституция и всенародная дискуссия о политике и обществе?
Новые знания о происхождении конституционной реформы меняют наше понимание всего проекта. Центральная роль избирательной реформы в инициировании конституции подрывает традиционное толкование конституции как циничного трюка, в основном для международного потребления. Фокус на избирательном законе выдвигает на передний план внутренние идеологические и политические цели. Когда конституция объявила народу о достижении социализма, это имело пропагандистский и легитимационный смысл. Это также отражало догматическую веру сталинистов в то, что проводимые ими экономические, политические и социальные преобразования автоматически приведут к социализму и преобразованию общества. Однако дискуссионная кампания и результаты переписи показали Сталину, что общество не смогло в достаточной степени советизироваться. Голоса в ходе обсуждения не были единодушны в своем одобрении, как ожидалось
[714]. К разочарованию лидеров, общество, каким оно представилось руководству, не вписывалось в идеологический шаблон. Оно еще не научилось жить предписанным образом, но оставалось религиозным, разделенным, неуправляемым, патриархальным, часто враждебным и тормозило пришествие социализма.
