Плечи девушки трясутся, но рыдания едва доносятся до меня – казачка пытается сдержаться. И вот именно в этот миг душу словно обожгло жалостью:
– Оль, я все понял.
А после короткой паузы позвал ее:
– Иди ко мне. Я тебя правда не обижу. Попробуй забыть все без… Просто забыть. Даже пальцем не трону – обещаю.
Ольга трясет головой и, доверившись, аккуратно ложится мне на грудь, стараясь не потревожить ногу и все так же сильно и часто дрожа от безмолвного плача. Я же крепко обнял ее – и вдруг почувствовал внутри какое-то незнакомое тепло и одновременно железобетонное спокойствие. Пришло осознание, что любого, кто попытается ее обидеть, я просто зубами порву – и еще то, что я больше в принципе неспособен воспринимать Мещерякову как бота. Слишком она для того живая…
Покрепче обняв девушку, я украдкой начинаю гладить ее волосы, словно котенка. И от этого внутри стало еще теплее, а казачка начала понемногу успокаиваться, одновременно еще плотнее прижавшись ко мне. Такая ранимая, такая беззащитная… Меня бросило в жар – и от объятий с красивой молодой женщиной, и от родившегося в груди желания быть рядом с ней все время, слышать голос, ощущать присутствие, чувствовать даже мимолетные прикосновения… Раньше я такого никогда не испытывал.
Глава тринадцатая
25 июня 1941 года. Декретное время: 7 часов 48 минут. Лесной массив западнее деревни Огородники
– Послушай, а почему тебя все называют казачкой? Ты действительно из казаков? Просто, когда я звал тебя по имени и по фамилии, ты в итоге отозвалась только на прозвище.
Идущая справа Ольга, в любой момент готовая придержать меня в случае, если начну заваливаться набок, неудачно уперев в землю посох-костыль (как это уже было пару раз до того), болезненно поморщилась. Что-то, походу, не то я сказал.
– А я и есть казачка, Самсонов. Природная донская казачка, родом из станицы Луганской.
Ответила Мещерякова с явным вызовом, что поставило меня в тупик. На секунду притормозив, чтобы отдышаться, я постарался как-то разрядить обстановку:
– Ну и хорошо, что казачка, да еще и донская. Тихий Дон и все такое, казаки еще татар рубили, Ермак Сибирь покорял…
Девушка на мгновение замерла, внимательно посмотрев мне в глаза, после чего словно бы сдулась, не уловив фальши.
– Ты действительно думаешь, что… ничего плохого? Ты читал Шолохова?
Шолохова я не читал, хоть его самые популярные книги и были включены в школьную программу, но на разбор четырех «казачьих» томов на уроках литературы было выделено всего пять или шесть часов, так что занимались мы с ними не более двух недель. Понятно, что за такой срок большую серию не осилить, а честно попытавшись начать читать первый том, я буквально завяз в описании казачьего быта в начале двадцатого столетия. Ромка Гармонов, правда, утверждал, что со второй части повествование быстро набирает ритм и события Первой мировой в «Тихом Доне» еще как заходят, – но не срослось. На уроках литературы мне хватило ответить пару раз, прочитав краткий пересказ книги, а читать сверх того уже не захотелось. Хотя все же легкое сожаление осталось – вроде бы перспективные романы, но изучаются всего две недели, в то время как над «Войной и миром» Толстого мы бились два месяца. Но вот его я читать не смог от слова совсем…
Решив, что честность сейчас все же выгоднее неправды – а вдруг задаст наводящие вопросы? – я отрицательно мотнул головой:
– Не, не читал. Хорошая книга?
Мещерякова грустно потупилась.
– Хорошая ли? Да, пожалуй… Она тяжелая, очень тяжелая, но правдивая. Знаешь, читаешь ее, а словно бы и про свою семью узнаешь, что написано…
Подумав, я решил задать наводящий и в целом безобидный вопрос:
– Расскажешь мне о своих? В смысле, о семье.
В глазах девушки вновь сверкнула боль – блин горелый, опять мимо! Да что такого я спросил, почему хоть опять что-то не то?! Стараясь как можно скорее исправить ситуацию, быстро заговорил:
– Слушай, если там что личное и неприятное и не хочешь вспоминать, то и не надо. Извини, если вдруг чем огорчил…
Ольга с грустным вздохом ответила:
– Там очень много личного и «неприятного», и я старалась никому ничего не рассказывать о судьбе родных. Но, если честно, иногда хочется выговориться, просто некому было, никто бы на заставе не понял. Ром… а тебе можно рассказать? Ты поймешь?
Последний вопрос задан очень проникновенно и немного встревоженно. Не совсем понимая, о чем в конечном итоге идет речь, но верно уловив интонации, я насколько мог радушно улыбнулся и максимально искренне ответил:
– Да, конечно, пойму! А как иначе-то?
Мещерякова тяжеловато так вздохнула:
– Ну, тогда слушай. Семья моя, сколько старожилы помнили, в станице Луганской и прожила. Батюшка мой был видным казаком, смелым, отчаянным, на Германской стал георгиевским кавалером, крест получил за австрийского языка, важного какого-то офицера взял. Мамка его очень любила и очень им гордилась… Я ведь в семье самый поздний ребенок была, в двенадцатом году родилась. Еще у меня старший брат был и сестренка старшая…
Тут голос Ольги стал странно тихим, но, помолчав буквально пару секунд, она продолжила, правда, глухо так, словно что-то тяжелое для себя говорит. Впрочем, вскоре я понял, что так оно и есть:
– Батька в пятнадцатом на Германской и сгинул, я его, считай, и не помню совсем. Разве что иногда снится, что слышу его голос и как он меня совсем маленькую на руки поднимает да в седло перед собой сажает…
Тут девушка коротко всхлипнула, но тут же продолжила:
– Брат Матвей, как ему четырнадцать годов исполнилось, в восемнадцатом пошел за советскую власть воевать, «контру» бить. Он уже крепким был, рослым – работа в поле быстро закалила. Мать не послушал, с дедовской саблей и отцовским «наганом», что тот ему подарил в последний свой отпуск, из дому сбежал… Ну так его самого «контра» и срубила – станичники из соседней Митякинской, не пожалели мальца… Да и как его в бою пожалеть, если он одного казака из револьвера в упор свалил, а другого шашкой поранил? Озверели, не посмотрели на возраст – а он, дурак молодой, в самое пекло лез…
От Олиного рассказа мне стало не по себе, но, как оказалось, это было только начало пережитого ее семьей кошмара:
– В двадцатом, когда Махно по Деникину с тыла ударил, к нам в станицу зашел отряд вооруженных людей. И кто их знает, за кого были? Точно не казаки – вроде бы махновцы. А может, из белых какой отряд дезертировал, а может…
«Может, и красных», – закончил за нее я мысль, но вслух девушка этого не сказала.
– К нам на постой пять мужиков встало, мама не посмела им отказать, при оружии ведь все. Только нас с сестрой старшей, Аринкой – ей как раз двенадцать исполнилось, – на полатях спрятала, за печкой. А «постояльцы», – последнее слово Мещерякова выделила с особой ненавистью – подхарчившись да выпив первака крепкого, на мать полезли. Она еще видная была, хоть уже и в годах, но хмельным-то все едино… Я спряталась, испугалась, забилась в угол, уши ладошками закрыла. А Аринка – она ведь посмелее была…
