Да, история сделала виток. Несколько столетий назад в станице Наурской на вал вышли все способные драться казачки. Но тут стоит добавить (сужу по той же Мещеряковой), что в казачьей среде исконно свободный, истинно русский дух сохранился в своем первозданном виде, закаленный опасностями и не угнетаемый рабством крепостного права… Так вот, русские женщины – наследницы славы наурских казачек – в годы ВОВ подтвердили звание самых сильных духом, самых самоотверженных женщин в мире. И слава богу, что их участие в той бойне было все же ограниченным…
Остается только гадать, почему на уроках истории в моей школе нам задалбливали какие-то сухие, безликие даты, строки с перечислением количества единиц боевой техники, приводили общие слова о подвигах защитников Сталинграда, Москвы, Ленинграда, почему-то даже не пытаясь рассказать о конкретных судьбах этих самых защитников или защитниц. Все было слишком обезличено, чтобы быть интересным – а ведь я, может, многое бы переосмыслил, если бы знал историю той же «Сталинградской Лилии»… Все-таки когда осознаешь, что за меня, за мое свободное будущее когда-то воевала двадцатилетняя девчонка, в душе невольно просыпается что-то мужское, заставляющее постоять за себя! Или за тех слабых, кого обижают и унижают голимые дегенераты, пытаясь самоутвердиться…
Глава восемнадцатая
26 июня 1941 года. Декретное время: 21 час 38 минут. Лесной массив восточнее деревни Лумна
К реке подбираемся очень аккуратно: на расположенном метрах в трехстах правее каменном, добротном мосту царской постройки расположился стационарный немецкий пост, регулярно запускающий в воздух «люстры». И каждый раз, когда густые вечерние сумерки рассеивают осветительные ракеты, мы с Олей останавливаемся, стараясь не выдать себя лишним движением – береженого, как говорится, бог бережет.
Ночные купания в таких условиях остались без каких-либо последствий, но все же краем глаза я полюбовался красотой едва ли не обнаженного тела казачки. Ну, плюс и сам насладился свежестью прохладной к вечеру речки, хотя бы частично смывшей грязь и пот, а также хорошо взбодрившей. Быстро одевшись, мы поспешили уйти в сторону от моста, где приходилось хорониться от «люстр», после чего уже пошли в рост, в стороне от железнодорожного полотна. Как бы невзначай взяв девушку за руку, уже не отпускаю ее, а Мещерякова и не пытается освободиться. Сердце вновь наполняется трепетом от волнующей близости смелой красавицы, которой я уже успел признаться утром в любви, получив и ответное признание. Однако за время погони мы вроде бы отдалились, сосредоточившись прежде всего на выживании и бегстве. Но вот душевное волнение вновь вернулось – благо что обманчиво тихая ночь позволяет хоть ненадолго, но забыть о войне.
– Ром, а ты расскажешь о себе?
Здрасьте, приехали. Хотя личных вопросов от Ольги, конечно, стоило ожидать и примерный ответ я уже успел набросать в уме, подогнав свою историю под реалии двадцатых – тридцатых годов.
– Да мне и рассказывать о себе особо нечего. Родом я из Ливен (правда). Отца нет. Погиб… После Гражданской, с басмачами воевал (на самом деле он ушел из семьи, когда мне было четыре года, и с тех пор отделывался от нас с мамой алиментами, даже не пытаясь принять хоть какое-то участие в моей жизни; отчим же, тихий и рассудительный дядя Валера, стал частью семьи лет шесть назад). Мама – бухгалтер на заводе (ну, практически правда). Братьев-сестер нет. Окончил школу, поступил… – тут с губ едва не сорвалось запретное «универ», но, быстро запросив справку у помощника, решил выдать что попроще: —…в техникум.
– Ух ты, техникум? А на кого?
Восторг в голосе казачки звучит неподдельный – а вот что ей ответить?! Признаться, что на экономиста? Блин, что придумать-то…
– Учителем хотел стать. Математики.
Девушка крепче сжала мою ладонь:
– Ром, а какой ты, оказывается, молодец! Учитель – профессия серьезная, так и директором школы стать можно!
Так, похоже, мой экспромт прокатил. Надеюсь, тестирования по точным наукам мне никто не организует…
Не организовали. Мещерякова неожиданно оступилась, едва не упав, но я успел придержать казачку, тесно прижав стройную красавицу к себе. Ее полные губы оказались совсем рядом с моими… И та самая искра, которой не хватило утром, чтобы разжечь самоубийственный тогда пожар страсти, ярко полыхнула ночью, когда покров тьмы укрыл землю, скрыв и нашу любовь от посторонних глаз.
Мои губы переплелись воедино с девичьими на несколько томительно-сладостных минут, за время которых я так и не смог насытиться поцелуями с любимой, зато разум мой затуманился, и я совершенно потерял над собой контроль. Когда и как мы легли на землю, сняв ремни и карабины, я так и не понял, и уж тем более этого не поняла Оля. Но в какой-то миг мы оба оказались также и без гимнастерок, и, крепко прижав к себе девушку, едва ли не до боли стиснув ее в своих объятьях, я почувствовал, как крепкие, тугие груди казачки уперлись мне в грудь, и от этого мне вовсе сорвало крышу. Я жадно прильнул к ним губами, лаская их поцелуями, покусывая их, крепко, но не до боли стискивая в ладонях, все сильнее шалея от приятной упругости женской плоти, от нежности ее бархатной кожи…
То, что мои галифе и трусы оказались спущены, я осознал, когда ночная свежесть холодком обдала пах – но это лишь усилило восторг от предвкушения скорой близости. Но в тот миг, когда мои ладони заскользили вверх по стройным, крепким ножкам девушки к ее мягким и одновременно тугим бедрам, задирая при этом юбку, Оля вдруг пронзительно вскрикнула:
– Нет!
Я аж опешил от неожиданности.
– Оль, ты чего?! Я же утром тебе не соврал! Я тебя люблю! А ты ведь сама говорила, что по любви – можно!
Но успевшая уже сесть и одернуть юбку казачка ответила мне твердо, хотя в голосе ее и сквозят извиняющиеся нотки:
– Ром, я так не могу.
– Почему?!
В моем голосе столько искреннего недоумения, что девушка невольно усмехнулась, после чего заговорила мягче и как-то… ранимо-женственнее, что ли:
– Потому что я боюсь.
Прозвучало неожиданно серьезно и искренне – так, что меня проняло до самого нутра. И все же я попытался ее как-то переубедить, развеять сомнения:
– Но…
– Ром, – Мещерякова заговорила тверже, и я уже загодя понял, что моя попытка обречена на провал, – ты говоришь, что любишь, и я тебе верю. Ты делом доказал, что способен на поступок ради меня… – тут голос казачки дал слабину, став необыкновенно теплым, и дальше она продолжила ворковать мягче, стараясь именно что убедить в своей правоте, – но ведь поступок – это еще не вся жизнь! Пойми, я боюсь – и не только этой боли. Хотя ее я тоже боюсь. Очень.
Прозвучало как-то по-девичьи трогательно, невольно вызвав в груди волну нежности. Между тем девушка продолжила:
– Но самое страшное, чего я боюсь – это жить обесчещенной, в блуде, в позоре. Пойми, когда я говорила про женскую честь, я ведь говорила серьезно, это для меня не пустые слова. Сколько пришлось пережить, чтобы пройти мимо всего этого, когда… когда на моем пути оказывались мужчины, желавшие только использовать – и ничего не дать взамен.
