“Мелькают будки, разъезды, выложенные камнями звезды у верстовых столбов, иногда – лозунг “Миру – мир!”, “Братский привет китайскому народу”, “Догоним США по производству мяса и молока!”, и сотни путевых обходчиков в облаках поднятой поездом пыли протягивают нам вслед желтые флажки”.
Вот он лежит передо мной, подлинный экземпляр тех лет, который я так, на память, прихватил с собой в чемодане, уезжая в Лондон, страницы уже пожелтели. Стоп. Кидаюсь рыться в ящиках – ищу ругой экземпляр, мой однотомник, выпущенный ровно десять лет спустя, в 1967 году, тоже взял с собой в чемодан. Отыскиваю это место. Ага! Звучит вот как: “Мелькают будки, разъезды, выложенные камнями звезды у верстовых столбов, иногда – лозунг, что-нибудь вроде: “Догоним США по производству мяса и молока!”, и сотни путевых обходчиков в облаках поднятой поездом пыли протягивают нам вслед желтые флажки”… Но я не помню, просто не помню, чтобы я что-нибудь переделывал для этого однотомника. Куда же делись лозунги “Миру – мир!” и “Братский привет китайскому народу”? Как интересно… если так пофантазировать, допустим, я бы по сегодняшний день оставался в Советском Союзе, вел бы себя хорошо, написал бы, значит, роман о Ленине, или на худой конец о Красине, или Дзержинском, или Александре Матросове, подписался под посланием, клеймящим Сахарова, и вышло бы, пожалуй, уже минимум трехтомное собрание, куда “Продолжение легенды” должно было бы войти обязательно. И что тогда с этим местом? “Мелькают будки, разъезды, выложенные камнями звезды у верстовых столбов… и сотни путевых обходчиков…” Нет, ничего, даже ритм фразы совершенно не нарушается. Ну, это ладно – отступление.
Вот фантазия совершенно другого рода. Если бы, допустим на секунду, Гитлеру удалось осуществить свой план и образовалась бы некая гитлеровская евро-афро-австрало-азиатская империя, поглотившая бы (для ее оккупации и колонизации) такое количество арийских кадров, что уставший и объевшийся Гитлер заключил бы мир с оставшимся Западным полушарием, отложив поглощение его на некоторое неопределенное время. Тут же бы, пожалуй, всплыла истина, что миру нужен мир. Пикассо или кто-нибудь другой нарисовал бы голубя. Люди такого типа, как Анджела Дэвис, Патриарх всея Руси, доктор Геббельс или начальник Бабьего Яра Пауль фон Радомский – очень важные люди – единодушно воссели бы в президиуме всемирного конгресса мира, а массы, надрываясь, скандировали бы на всех языках: “Мир”, “Мир”, “Миру – мир”. И уж можно не сомневаться, что и Нобелевская премия мира была бы присуждена тогда – кому?..
В сущности, ведь начальство любого концлагеря может со стопроцентной искренностью вешать лозунги “Мы за мир!”, “Мы – против войны!”. Тысячу раз прав Солженицын! Противопоставление “война – мир” так же странно, как “ночь – сумерки”, “зима – заморозки”, “черное – серое”, “горячее – тепловатое”. Если на то пошло, то одним из самых миролюбивых явлений на свете следует признать тюрьмы. Тюрьмы между собой, кажется, и не воюют. Им главное, чтобы внутри в них сохранялся и порядок, и спокойствие, и мир – в общем, “статус-кво”. И, перефразируя известное стихотворение, если мы спросим у тишины, хотят ли – как заключенные, так и тюремщики – войны? – то конечно же нет. Не хотят.
Так мне становится понятым только теперь странное когда-то мне самому чувство антипатии ко всем тем упомянутым конгрессам и движениям сторонников мира. Мне, автору антивоенной до мозга костей книги, к примеру, “Бабий Яр”. По принятому в СССР делению, писателей часто называют “писатель сельской темы”, “писатель рабочей темы”. Я долго ходил в писателях “молодежной темы”, но после “Бабьего Яра” мне добавили титул писателя “антивоенной темы”.
В 1968 году мне сообщили из Союза писателей, что я включен в число участников совещания писателей антивоенной темы в Ленинграде. В первый момент это показалось мне лестным, кроме того, давно нужно было по своим делам поехать в Ленинград – и я ответил, что буду. Потом, с каждым днем мне становилось все противнее от мысли, что я поеду на это совещание. Я подумал, это потому, что мне противно брать командировочные, суточные, поселят там в люксах, будут банкеты, о-о, эти банкеты “писателей-гуманистов” за казенный, вернее, народный счет. Но я поехал в Ленинград на несколько дней раньше, сам по себе, остановился у знакомых, отказавшись таким образом от их материальных благ, и явился лишь к началу совещания.
Посмотрел на съехавшихся гуманистов, прочел пункты повестки дня, что-то вроде “Советские писатели в борьбе за мир” и т. д., – и вдруг почувствовал, что если останусь здесь еще 15 минут, задохнусь или со мной случится удар, не знаю, как это описать, но, очень сдерживая себя, отозвал в сторону руководителя совещания и сказал, что не могу участвовать, уезжаю. Первую секунду он смотрел изумленно, затем в глазах его появилась елейная ненависть, и он, многозначительно улыбаясь, сказал: “По-ни-маю”. Мне было все равно, я уехал. Сегодня я, вспоминая пораженно и, может быть, чуть-чуть облегченно, вижу причину.
А я все-таки не был писателем антивоенной темы. Вернее, тема “против войны” – это было у меня само собой, как часть именно целого, более серьезного, чему война, как говорит Солженицын, “есть массовое густое, громкое, яркое, но далеко не единственное проявление”. Они ошиблись, сделав меня делегатом этого совещания: у меня ведь даже военных сцен нет в полном смысле, у меня ведь о том, как человека душат, душат, душат. Даже в обезглавленном цензурой тексте – это о том, как издеваются и душат, вот о чем это прежде всего.
Но я тогда не мог найти формулировку, я не умел. Судорожно листаю сейчас, отыскиваю ключевые места. Конец первой части, глава “Ночь”: “…И я удивленно посмотрел вокруг, и с мира окончательно упали завесы, пыльные и серые. Я увидел, что… на свете нет ни ума, ни добра, ни здравого смысла – одно насилие. Кровь. Голод. Смерть”.
Часть вторая: “Это такой ужас, когда умирает человек, даже самый старый, от болезни, естественно, нормально. Неужели этого естественного ужаса недостаточно, что люди изобретают все новые и новые способы искусственного делания смерти, устраивают все эти проклятые голоды, расстрелы, Бабьи Яры?”
В главе “Пять ночей и пять дней агонии”: “Я опять и опять, хоть убейте меня, не могу понять, почему на этой прекрасной, благословенной земле – с таким небом и таким солнцем, – в среде людей, одаренных умом, размышлением, не просто животных с инстинктами, но в среде мыслящих, понимающих людей возможно такое предельное идиотство, как война, диктатуры, терроры, все эти взаимные смертоубийства и садистские издевательства одних над другими?”
Как мысль бьется вокруг одного, вокруг и около!.. Кончалась же книга словами: “Желаю вам мира”.
Но, несмотря на такую правильность, точность, мне все время казалось, что в этой фразе – что-то не все. Я сделал потом так: “Желаю вам мира и свободы”. В таком виде и существует полное, западное, издание. И вот теперь Солженицын показывает логическую, вопиющую и всечеловеческую ошибку. Понятие “мир” – но ведь это и есть свобода от насилия, от насилия, в которое “война” входит только как одна из составляющих частей. Не знаю, как кого, а меня это побуждает не на шутку задуматься, и в первую очередь над своей собственной хромотой мышления, и, что куда важнее, – а сколько же еще нравственных ошибок мы, гордое, цивилизованное человечество, принимаем в простоте душевной за ясные, как день, аксиомы?
