Ну, знаете, повторяю я сказанное в прошлой беседе после описания сошедшего с ума бывшего следователя НКВД на пенсии Кутовенко: ну такой в кавычках “жизни” ведь, собственно, не позавидуешь. Не хотел бы я, в результате своей жизни, превратиться вот в ЭТО и не знаю, кто бы хотел. Резюмирую:
Я не встретил в своей жизни ни одного действительно счастливого бывшего палача, бывшего чекиста ли, энкавэдиста ли, или хотя бы просто старого большевика. Более того, я не видел ни одного такого, чтобы он был в ясном уме, без патологических искривлений, комплексов, маний, психозов. Может быть, вы встречали? Я – нет.
В Переделкине, где находятся дачи Союза писателей, где я долгое время студентом жил в общежитии, между прочим, Дом старых большевиков. Нас назначали туда агитаторами, да и вообще, каждый может туда прийти, посмотреть, поговорить с этими странными существами. Попробуйте. Поглядите на них, хотя это довольно тяжелая и грустная картина. А ведь людей в прямом смысле слова там нет. Есть тени, повторяющие некоторый набор фраз из газеты “Правда”, как радиола-автомат, которую заело и в которой даже не может смениться пластинка. Это оболочка чего-то такого, что когда-то, при иных обстоятельствах имело шансы сделаться людьми, дожить до старости людьми, но в несчастливый момент пропустило мимо ушей предупреждение, что с совестью шутки плохи. Посмеялись, как над старьем или там, скажем, религиозным дурманом старого мира: совесть, ха-ха, это еще что такое?
Им подсунули взамен эрзацы: партийная совесть! социалистическая законность! советский гуманизм! О, эти прилагательные… Жизнь знает одну совесть как таковую – совесть. Без прилагательных. В мире есть один гуманизм – гуманизм. Без прилагательных. И кто пытается прицепить прилагательные – расовая там совесть, фидель-кастровская совесть, хунвейбинская совесть, – тот (чувствуете!) имеет в виду нечто другое, к подлинной совести не имеющее никакого отношения, а являющееся издевательством над ней. За такие неумные или корыстные попытки жульничать с самой жизнью, она, жизнь, мстит эпически-равномерно, как древняя Фемида с завязанными глазами, пропорционально тому, что кладут на чашу весов. По воспоминаниям современников, Ленин в последние годы жизни подбирал кадры для ответственных постов, задавая вопрос: “Сколько врагов вы лично расстреляли?” Лихие кадры, по-видимому, набирались, с кристальной партийной совестью, но с полным подавлением совести просто человеческой. Они не знали, что этот фокус с подменой удается только на время и что, топча свою совесть, они подписывают себе приговор, означающий, как мне думается, фактическое духовное самоубийство личности.
Беседа 74. Совесть
Часть 4
31 августа 1974 г.
В этой беседе я продолжу изложение моих личных мыслей и наблюдений, связанных с явлением человеческой совести.
В прошлый раз я рассказывал, как в Советском Союзе одно время специально занимался вопросом: как поживают уцелевшие и повыходившие на пенсии бывшие сталинские следователи, энкавэдисты, тюремщики. Я думал, что они живут хорошо, благополучно и совесть их не мучает. Но с удивлением убедился, что в огромном своем количестве они просто посходили с ума. В разных формах, в разной степени, но чаще всего это – такая свирепая унтер-пришибеевская шизофрения, с целым букетом мучительных маний, при которой субъект не знает ни секунды умиротворения или покоя, но ему плохо, плохо, ужасно, он вечно настороже, а по ночам скрипит зубами и стонет от предчувствия, что вот-вот случится что-то совсем уж жуткое и фатальное. Объяснение этого явления для психиатра не представляет труда.
Память хладнокровно сохраняет и затем преподносит человеку, независимо от его воли и часто вопреки его воле, наяву ли, или во сне, события его прошлого – в том числе, особенно, подлые поступки. Как бы он ни убеждал себя, что они не были подлыми, самое глубинное, самое затаенное или задавленное его “Я” все же знает им цену. Верхнее сознание может даже вполне искренне не знать – подсознание знает. И возникает неотвратимое ощущение угрозы, расплаты. Откуда угроза, какая? Все вокруг благополучно сложилось, прекрасно, полная безопасность, концы спрятаны в воду, следы выжжены и развеяны пеплом – а ощущение угрозы не покидает. Уже одна эта смутная, абстрактная, нереальная (но в иных случаях и тем более страшная своей неоформленной смутностью) угроза, сидящая в душе до самой смерти, начисто лишает субъекта счастья, а непрерывное напряжение вызывает в психике патологические изменения.
Иными словами, по-бытовому говоря, какое уж там счастье или уж как тут хотя бы не чокнуться, если нет-нет да и “мальчики кровавые” в глазах, а неровен час – в советской действительности все может случиться, в один день, одно решение, один указ – и вдруг именно ты загремишь, как козел отпущения, – почему нет? Это столько раз было, и столько “козлов” трепыхалось – но в твоих руках, и столько твоих коллег, ничем не лучше, не хуже тебя, в один миг превращались из обвинителей в жертвы. Да, тебе вроде бы повезло пока, и в разряд жертв ты так и не перешел до сих пор, и материально вот вроде бы ничего. но. Час ведь неровен. Пока все есть так, как есть, – хорошо. А ну, что-то чуть изменится? Объявлять своих же коллег, лучших служак вдруг злейшими врагами – сколько раз это было? Да зачем далеко ходить – ведь уже клонилось, уже как было начало клониться: “Правда” расхваливала повести про разных зека Иванов Денисовичей, косяками какие-то мемуары реабилитированных пошли, рассуждения, намеки. Впору в небе было призрак петли над головой увидеть. Ну, хорошо, что прекратилось, – но надолго ли, насколько прочно прекратилось? Это ведь благодаря старикам, там, у верхов, не отошедшим, как ты, от дел, удалось затоптать, завалить открывшуюся щель, но надолго их хватит, стариков-то, сдерживать? А ну, каким-то новым, молодым и уже к прежнему непричастным покажется политически для себя выгодным вытащить все же тебя на показательный суд? Что тогда твое призрачное везение, зыбкое материальное положение и так далее? Дым. Мыльный пузырь. Вот так ты живешь и обречен жить до смерти. Да!
Я думаю, вы согласитесь, что такой или примерно такой клубок рассуждений не может не шевелиться хоть время от времени в сознании бывшего сталинского палача. Причем это – как минимум, по самой меньшей мере, не прямые угрызения совести, а только простой примитивный страх, постоянно висящая УГРОЗА.
На протяжении этих бесед о совести я ловлю себя на том, что как бы примеряю к себе различные состояния описываемых субъектов, и у меня уже становится рефреном: ну, знаете, я бы не хотел на склоне своих лет язвой ощущать в душе что-то подобное и не знаю, кто бы хотел. Более того, предполагаю, беру на себя смелость, да, предположить, что если бы каким-нибудь чудом в самой ранней юности всем этим палачам открылось их будущее, этак ярко, осязательно, объемно, по большому счету – и пусть со всей внешней (внешней!) благополучной пенсионной старостью, и благополучнейшими похоронами, с орденами на подушечках, на литерном кладбищенском месте – да, да, с самым почетнейшим, благополучнейшим внешне концом! – если бы им открывалась их будущая палаческая жизнь, со всеми подоплеками и последствиями, то большая часть этих юных людей (очень большая часть, а то, может, и все?) круто повернула бы в ужасе и строила бы свою жизнь иначе.
