Миллионов 4–5–6–7 умерло от голода, эпидемий, бандитизма, замерзания, недоразумений, которые, не произойди переворот, не понуждали бы эти миллионы умирать, но это уже, так сказать, их личное дело. В 1929 году началась массовая коллективизация села – то есть “освобождение от власти частной собственности ради подлинно творческой жизни”, и “освобождение” потребовало еще 10 миллионов.
Цифра эта названа, между прочим, и самим Сталиным, отнюдь не с трибуны или в документах, а случайно, походя, в разговоре с Черчиллем. Уютно расположившись в креслах и покуривая, наверное, один трубку, другой сигару, два союзника, главы наций, разговаривали о том о сем, просто как два уставших человека, и, конечно, о трудностях, трудностях… В четвертом томе объемистых мемуаров под названием “Вторая мировая война” Черчилль приводит этот разговор. Цитирую отрывок из него:
“– Скажите мне, – спросил я, – трудности этой войны – были ли они лично для вас так же тяжелы, как при проведении коллективизации?
Тема сразу возбудила маршала. – О нет! – сказал он. – Коллективизация была ужасной борьбой.
– Я думал, что у вас должны были быть крупные трудности, – сказал я, – потому что тогда вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или больших помещиков, но с миллионами маленьких людей.
– Десять миллионов, – сказал он, поднимая руки. – Это было страшно. Это длилось четыре года…”
Как видим, даже смертельная война с Гитлером для Сталина не шла в сравнение со временем коллективизации. “О нет! – сказал он. – Коллективизация была ужасной борьбой”. “Это было страшно”.
Как крепко и живо это стояло в его душе, если он так возбудился, сразу назвал десять миллионов, подняв руки, и четыре года. Во фразе имеется на первый взгляд неясность. Безусловно, это десять миллионов противников, или врагов. Черчилль не задал излишнего вопроса, Сталину излишне было добавлять: с противниками, врагами советская власть тогда поступала недвузначно: они физически уничтожались. К моменту коллективизации в стране насчитывалось более ста миллионов крестьян, и Сталин, ясно, назвал не это число “маленьких людей”, с которыми пришлось иметь дело, а именно число, с которыми расправились.
Не думаю, чтобы он преуменьшил. Это не вяжется чисто психологически: он ведь жаловался, как это было страшно. В таких случаях есть искушение скорее преувеличить. Но, допустим, число жертв составляло 9 миллионов. Это тоже мощная цифра. Девять миллионов – мог бы сказать он, поняв руки… Нет, он просто, не задумываясь, привел число, которое кому, как не ему, лучше знать, но именно огульно, округленное. Так хозяин бесчисленного стада, прогнанного с невероятной борьбой через горные цепи в поисках сказочных пастбищ, должен знать примерную, плюс-минус, величину потерь от падежа в пути. Погонщики, безусловно, отчет ему представили. Отчет, запрятанный подальше при помпезно-фанфарном банкете по случаю достижения намеченного пункта – “историческом” съезде “победителей”.
Потому что – столько лет хлестали батогами, прогнали через пекло, десять миллионов голов падежа, – и пришли в мертвую пустыню, поросшую чахлыми колючками. “Это есть земля обетованная, товарищи. Поднимаем целину!”
Новые поколения в Советском Союзе уже мало знают, а то и вообще не знают о том, что происходило во время коллективизации. Им предлагается официальная, ложная версия и книги вроде шолоховской “Поднятой целины”.
Ленинский лозунг “Земля – крестьянам”, сыгравший, пожалуй, решающую роль в победе большевиков, оказался лозунгом-оборотнем. Оказалось, что он толкуется диаметрально по-разному (как и другие лозунги, кстати). Когда отобрали у крупных помещиков землю и поделили ее, оказалось, что, собственно, дело не столько в земле, сколько в плодах с нее. А вот плоды-то новая власть и забирала, и не так редко случалось, что под метелку. Коллективизация же не оставляла крестьянину вообще ничего: ни плодов, ни самой земли. Это было, по существу, восстановление крепостного права, вернее, одной из его форм, существовавшей и при царизме. Тогда, наряду с помещичьими, тоже были крепостные государственные, но как скорее частность.
Это Новое крепостное право не могло не вызвать отчаянного сопротивления. В колхозы пришлось загонять револьверами. Возникали вспышки вооруженной борьбы. За неимением уже врагов-помещиков Сталину пришлось применить классический способ “разделяй” к самой крестьянской массе, натравливая менее зажиточных на наиболее зажиточных. Миллионы более старательных и только потому более “зажиточных” были раскулачены, то есть ограблены до нитки, вывозились в безжизненные места Севера и Сибири, выбрасывались среди диких лесов или тундры, где в большинстве погибали, или в концлагеря, где тоже гибли. А там, где и это не помогло, как, например, на Украине или Кубани, была сделана реквизиция всех продуктов пропитания подчистую и, в качестве карательной меры, применен голод.
Картины голода 1932–1933 годов были поистине апокалиптическими. Съев собак, кошек, лягушек, кору с деревьев, крестьяне бежали в города, но их ловили, устанавливали кордоны. Вдоль железнодорожных путей, у станций, лежали тысячи опухших, умирающих, трупов. Среди обезумевших людей возникло людоедство. По подсчетам некоторых исследователей, один этот голод унес до 7 миллионов жизней.
Писатель, пишущий книгу о коллективизации с шуточками и прибауточками, изображающий ее всего лишь как процесс перевоспитания, проводимого для пользы самих же перевоспитуемых, – такой писатель поступает, я считаю, так же, как если бы написал веселую повесть о перевоспитании в Бухенвальде или Освенциме, с положительными гестаповцами, несознательными заключенными и смешным дедом Щукарем с его забавными злоключениями среди газовых камер. Уже хотя бы в свете того, что коллективизация унесла человеческих жизней больше, чем все гитлеровские концлагеря и фабрики смерти, взятые вместе.
Поэтому я считаю роман “Поднятая целина” книгой не просто сознательно лживой, но книгой кощунственной. То, что, будучи написана талантливо, с мастерством, она способна убеждать, своими огромными тиражами заслоняет массовую могилу настолько, что даже в свое время шведская Академия сочла вполне возможным дать премию Нобеля автору-“гуманисту”, – это мне кажется таким кощунственным парадоксом, что только руками развести. Но время все поставит на свои места. Все поставит.
Беседа 207. Откуда они берутся?
16 декабря 1977 г.
Английская женщина задала мне вопрос, очень простой, тем не менее у меня не нашлось сразу ответа. Вопрос такой: “Русские люди, каких я знаю по литературе или каких я много встречала, – добрые, умные, человечные. Но когда видишь советских начальников, эту многочисленную, как их называют, касту, наблюдаешь, что они делают, что говорят, – я не узнаю в них ничего русского. Такое впечатление, что это не то что каста, но другая, особая раса. Посмотрите на снимки праздничных трибун, где они собираются вместе: у них даже во внешности что-то общее. Откуда они берутся?”
Подумав, я сказал: – Они получаются в результате естественного отбора. В каждом обществе в процессе естественного отбора выделяются те или иные личности. Жизнь общества в Советском Союзе построена на таких принципах, что в гору пробивается только данный тип. Как из мешка белой фасоли можно выбрать редкие фасолины рябые и их горсть будет отличаться от остальных в мешке, так и из масс выделяется этот тип советского начальника, и, собранные на трибуне, они отличаются от тех, кто в массе идет под трибунами. Но когда в их песне поется: “Вышли мы все из народа”, – то здесь они не лгут. Это так.
