— Я верил в тебя. Я тебе доверял! — Декадо отвернулся, увидел перед собой доспехи и, вздрогнув, обратился к ним спиной. — Я от этого хотел укрыться здесь: от смерти и от резни. От острых клинков и изувеченных тел. Я был счастлив здесь — а теперь ты отнял у меня счастье. Идите, играйте в солдатики. Я уже в эти игры наигрался.
— Ты не сможешь прятаться вечно, сын мой.
— Прятаться? Я пришел сюда, чтобы стать другим.
— Нетрудно стать другим, когда самая большая твоя забота — сорняки на огородной грядке.
— Что это значит?
— Это значит, что ты был полубезумным убийцей — человеком, влюбленным в смерть. Теперь я даю тебе шанс проверить, изменился ты или нет. Надень доспехи и выйди вместе с нами против сил Хаоса.
— Чтобы снова научиться убивать?
— Там видно будет.
— Я не хочу убивать. Хочу жить среди моих растений.
— Думаешь, я хочу на войну? Мне скоро шестьдесят. Я люблю Исток, люблю все, что растет или движется. Я верю, что жизнь — величайший дар во Вселенной. Но в мире есть зло, и с ним нужно бороться. Побеждать его. Чтобы другие могли насладиться прелестью жизни.
— Замолчи! — вскричал Декадо. — Ни слова больше! Проклятие!
Чувства, которые он подавлял долгие годы, бурлили в нем, и забытый гнев жег его ударами огненных плетей. Какой же он был дурак — укрылся от мира, копаясь в земле, словно какой-нибудь потный крестьянин!
Он шагнул к доспехам, стоявшим с правого края, и рука его сомкнулась на рукояти слоновой кости. Одним плавным движением он обнажил клинок, и сладкая дрожь пронизала его тело. Клинок был из стали-серебрянки, острый как бритва и идеально уравновешенный. Он повернулся к настоятелю и на месте прежнего господина увидел старика со слезящимися глазами.
— Этот твой поход, он имеет какое-то отношение к Тенаке-хану?
— Да, сын мой.
— Не называй меня так, монах! Никогда не называй. Я не виню тебя — я сам был дураком, когда поверил тебе. Ладно, я пойду с твоими монахами, но только чтобы помочь моим друзьям. И не дерзай командовать мною.
— Я никак не смогу командовать тобой, Декадо, — особенно теперь, когда ты выбрал свои доспехи.
— Мои доспехи?
— Узнаешь ли ты руну на шлеме?
— Это старинная цифра «один».
— Эти доспехи носил Сербитар. Теперь их будешь носить ты.
— Но ведь он был главой Тридцати?
— Как и ты.
— Вот, значит, каков мой жребий — возглавить сборище монахов, которым вздумалось поиграть в войну. Прекрасно — с чувством юмора у меня все в порядке.
Декадо расхохотался. Настоятель прикрыл глаза и вознес безмолвную молитву — за смехом он слышал крик страдающей души. Отчаяние охватило старого священника, и он вышел из комнаты, преследуемый раскатами безумного смеха.
«Что ты натворил, Абаддон?» — спросил он себя.
Со слезами на глазах он вошел в свою келью и упал на колени.
Декадо нетвердым шагом вернулся в свой огород и недоуменно воззрился на ровные ряды растений, аккуратные изгороди и тщательно подстриженные кусты.
Он пинком отворил дверь своей хижины.
Менее часа назад она была его домом — домом, который он любил. Здесь он познал душевный покой.
Теперь она показалась ему грязной хибарой — он вышел и побрел в свой цветник. На белой розе появилось три новых бутона. В гневе Декадо схватился за куст, чтобы вырвать его с корнем, — и медленно разжал руку. Ни один шип не поранил его. Очень осторожно он разгладил смятые листья — и рыдания, сотрясшие его грудь, излились в слова:
— Прости меня.
Тридцать седлали коней в нижнем дворе. Лошади еще не облиняли после зимних стуж — это была крепкая горная порода, быстрая, как ветер. Декадо выбрал себе гнедую кобылу, быстро оседлал ее и сел верхом, по обычаю «Дракона» расправив позади свой белый плащ. Доспехи Сербитара пришлись ему впору, как никакие другие; они облегали его, точно вторая кожа.
Настоятель Абаддон сел на гнедого мерина и подъехал к Декадо.
Декадо наблюдал за монахами, молча рассаживавшимися по коням, — и не мог не признать, что они проделывают это ловко. Каждый расправил свой плащ точно так же, как Декадо. Абаддон с грустью поглядывал на своего бывшего ученика. Декадо гладко выбрился и стянул свои длинные темные волосы на затылке. Глаза его блестели, на губах играла легкая насмешливая улыбка.
Прошлой ночью Декадо был формально представлен своим помощникам: Аквасу, Сердцу Тридцати, Балану, Глазам Тридцати, и Катану, Душе Тридцати.
— Если хотите стать воинами, — сказал он им, — делайте то, что я скажу, и тогда, когда я скажу. Настоятель говорит, что Тенаку-хана преследует какой-то отряд. Мы должны преградить врагам дорогу. Мне сказали, что они отменные воины. Будем надеяться, что ваш поход не прервется в самом начале.
— Это и твой поход, брат, — с мягкой улыбкой заметил Катан.
— Не родился еще тот, кто способен убить меня. И если вы начнете падать как подкошенные, я не собираюсь погибать с вами.
— Что же это за вождь, который бросает своих людей? — осведомился Балан, и в его голосе прозвучал гнев.
— Вождь? Комедия, да и только! Ладно, я буду играть по вашим правилам, но погибать с вами не согласен.
— Ты присоединишься к нашей молитве? — спросил Аквас.
— Нет. Вы за меня помолитесь! Я и так уйму лет угробил на эти бесплодные упражнения.
— Мы всегда за тебя молились, — сказал Катан.
— Помолитесь за себя! Помолитесь, чтобы при встрече с Черными Храмовниками душа у вас не ушла в пятки. — И Декадо ушел.
Теперь он, вскинув руку, вывел свой отряд из ворот Храма на Сентранскую равнину.
— Ты уверен, что сделал мудрый выбор? — мысленно спросил Катан у Абаддона.
— Это не мой выбор, сын мой.
— Этот человек— во власти гнева.
— Исток знает, в чем мы нуждаемся. Помнишь Эстина?
— Да. Бедняга. Такой мудрый— из него бы вышел достойный вождь.
— Это так. Он был отважен, но добр, силен, но кроток— и не кичился своим недюжинным умом. Но он умер. И в день его смерти в наши ворота постучался Декадо, искавший убежища от мира.
— Но что, если его послал не Исток, отец настоятель?
— Я больше не «отец настоятель», Катан. Просто Абаддон.
Старик прервал мысленную связь, и Катан не сразу понял, что Абаддон так и не ответил на его вопрос.
Декадо помолодел. Он снова сидел в седле, и ветер развевал его волосы. Снова стучали по земле копыта, и кровь бурлила в жилах, словно в юные годы...
