«Сдайтесь мне — и уйдете отсюда живыми», — сказал он. «Это противоречит нашему приказу», — ответил ему Чареос. «Что же для вас важнее — долг или свобода?» «Любопытный вопрос. Почему бы тебе не подняться сюда и не обсудить его с нами?» «Спустите веревку», — ответил хан.
Чареос, улыбнувшись при этом воспоминании, услышал позади шаги, обернулся и увидел настоятеля.
— Я побеспокоил тебя? — спросил старик.
— Нисколько, Парнио. Посиди со мной. Настоятель в белых одеждах подсел к столу и посмотрел на небо.
— Непостижимы небеса, — прошептал он. — Всегда изменчивы и всегда постоянны в своей красе.
— Это так, — согласился Чареос, садясь напротив него.
— Приобщился ли ты к славе Истока, сын мой?
— Нет, отец. Я все еще сомневаюсь. Это тревожит тебя?
— Ничуть, — махнул тонкой рукой настоятель. — Тот, кто ищет Его, найдет... когда захочет Он. Но ты здесь уже два года, и я хотел бы знать, что держит тебя в монастыре. Чтобы пользоваться библиотекой, не обязательно быть монахом.
— Утешительно принадлежать к чему-то, отец, — улыбнулся Чареос. — Утешительно быть безымянным.
— Если ты хотел стать безымянным, не надо было говорить, кто ты на самом деле, а уж тем более соглашаться на предложение князя обучать его тонкостям фехтования.
— Верно. Проще всего, наверное, было бы ответить, что я сам не знаю. Но я не хочу уходить отсюда.
— На мой взгляд, сын мой, ты еще молод. Тебе бы завести жену и детей, наполнить свою жизнь любовью. Или я не прав?
Чареос встал и снова подошел к окну.
— Ты прав, отец настоятель. Когда-то я любил... и, наверное, мог бы полюбить снова. Но боль потери была слишком тяжела для меня. Я предпочитаю новым страданиям одинокую жизнь.
— Значит, ты просто прячешься здесь, Чареос, — а это дурно. Жизнь дается нам не для того, чтобы тратить ее впустую. Подумай об этом. С чего бы прославленному герою Бел-Азара чураться радостей любви?
Чареос обернулся к старику, сердито нахмурясь:
— Бел-Азар! Я слышу это название второй раз на дню. Оно ничего не значит. У меня был меч, я хорошо владел им, и люди умирали. Никакого геройства я в этом не вижу, отец. Когда-то я видел, как старик, весь скрюченный, бросился на помощь женщине. Его убили одним ударом кулака — но вот он был герой, потому что ни на что не надеялся. Понимаешь, что я хочу сказать? Солдат всегда надеется на что-то. Многие мужчины и женщины совершают героические поступки каждый день, но никто этого не замечает. А вот я благодаря верному глазу и быстрой руке прослыл героем Бел-Азара, и обо мне поют в залах собраний и в трактирах.
— Ты ошибаешься, Чареос. О тебе поют люди, а тот старик воспет перед Богом — в этом вся разница.
— И я бы видел ее, если бы верил, но мне не дано.
— Дай срок, сын мой. Остерегайся князя. Он сильный человек, но и жестокий тоже. И когда ты ходишь в замок давать ему уроки, не надевай монашеского платья. У нас здесь не Храм Тридцати, и мы не воины.
— Как скажешь, отец. Старик встал.
— Когда я вошел сюда, ты был погружен в раздумья. Не скажешь ли о чем?
— Я думал о Бел-Азаре и Тенаке-хане. О той ночи, когда он поднялся к нам на стену и просидел с нами до рассвета. Он говорил о своей жизни и своих мечтах, а мы — о своих. Бельцер хотел взять его в заложники, но я не дал. На рассвете хан спустился с башни и увел свое войско. Мы сохранили готирское знамя, и потому победа формально осталась за нами.
— Ты восхищался этим человеком?
— Да. Это благородное сердце. Но я так и не знаю, почему он оставил нам жизнь.
— Разве он не сказал вам?
— Нет. Между тем он был не тот человек, чтобы делать что-то без причины, и это мучило меня многие годы. Когда он умер, я отправился в надирские земли и долго стоял перед гробницей Ульрика, где его похоронили. Меня тянуло туда. Я приехал в лагерь Волков, стал на колени перед шаманом и спросил его, почему нас пощадили в тот день. Он пожал плечами и сказал, что мы шио-кас-атра — Призраки Грядущего.
— И ты понял его?
— Нет. А ты понимаешь?
— Я молюсь о том, чтобы понять, сын мой.
Когда Бельцер проснулся, в голове у него бушевало целое море боли. Он со стоном сел, и его замутило. Он натянул сапоги, дотащился до окна и открыл его. Свежий воздух хлынул в комнату. Бельцер сплюнул. Губа у него была разбита, и в слюне виднелась кровь. На комоде стояло зеркало. Бельцер плюхнулся на сиденье перед ним. Один глаз заплыл и почернел, лоб ободран, правая щека порезана, в рыжевато-седой бороде запеклась кровь. Бельцеру стало совсем тошно. Дверь позади открылась, и занавески на окне вздулись. Он обернулся. Вошла Маэль, неся на подносе поджаренный хлеб с сыром и кувшин — Бельцер молился, чтобы там оказалось пиво.
— Спасибо, — сказал он, когда она поставила поднос. Она покачала головой, уперев руки в могучие бедра.
— Срам глядеть на тебя.
— Не читай мне мораль, Маэль. Сжалься! Моя голова...
— Твоя голова — твоя забота. К забулдыгам у меня жалости нет. Посмотри, как ты извозил кровью простыни! А от вони просто стошнить может. Когда ты в последний раз мылся?
— В нынешнем году, это точно.
— Как позавтракаешь, пойдешь в дровяной сарай и будешь работать, покуда не оплатишь свой долг. Топор и пила хорошо помогают от головной боли.
— А где Наза? — спросил Бельцер, стараясь сосредоточить взгляд на женщине.
— Уехал в город. Нынче базарный день. И чтобы, когда он вернется, тебя здесь не было — понял?
— Он... в долгу передо мной.
— Ничего он тебе не должен! Слышишь? Ничего! Ты пробыл здесь два месяца, не заплатив ни единого раза за еду, кров и пиво, и все это время ты оскорблял наших гостей, заводил драки и делал все, чтобы разорить моего мужа. Нарубишь дрова, а потом уйдешь.
Он стукнул кулаком по комоду и вскочил на ноги:
— Да как ты смеешь так говорить со мной? Знаешь ли ты, женщина, кто я?
— Знаю, — сказала она, подступив к нему поближе. — Ты Бельцер. Бельцер-пьяница, Бельцер-лодырь, Бельцер-хвастун. И от тебя воняет. Потом, прокисшим пивом и блевотиной. Еще бы мне не знать, кто ты!
Он поднял руку, словно для удара, но Маэль рассмеялась ему в лицо:
— Давай, могучий герой Бел-Азара. Рази!
Он протиснулся в дверь мимо нее, но она последовала за ним, и ее язык язвил его словно огненный бич. Он вывалился во двор и прищурился от яркого солнца. Дровяной сарай стоял справа, а слева простирались поля.
Он свернул налево, но, не пройдя и полумили, сел на камень. Его хижина в трех милях отсюда, но там ничего нет: ни еды, ни питья. Только волчий вой да пустота, знакомая лишь одиноким.
