— Ты куда? — с тревогой спросил Киалл.
— Не могу же я оставаться в таком наряде. Вся моя одежда лежит там, в доме, и оружие мне тоже понадобится.
— Я с тобой, — заявил он. Она протянула ему руку, и он вскочил на коня позади нее. — Но это неразумно, Танаки.
— Поживем — увидим.
Трупы с площади убрали, но на земле и на помосте остались пятна крови. Танаки соскочила с седла и вошла в дом. Киалл, привязав коня, поднялся на стену, чтобы заметить надиров, если они покажутся. Шли минуты, и его беспокойство росло. Услышав стук сапог на ступенях, он обернулся, схватившись за саблю. Танаки засмеялась. Теперь на ней были штаны из мягкой промасленной кожи, высокие сапоги и камзол с капюшоном. По бокам висели два коротких меча. Через плечо она перекинула подбитый мехом плащ из черной кожи, а в руках несла полотняный мешок.
— Здесь все, что тебе нужно? — спросил он.
— Не совсем. Мне нужна голова Цудая, но это может и подождать.
Они вернулись в лагерь и привязали коня. Танаки достала из ножен свои мечи.
— Ну-ка, покажи, на что ты способен, — сказала она Киаллу.
— Да нечего особо показывать. Я не воин.
— Все равно покажи.
Он смущенно вынул саблю и стал в позицию, как учил его Чареос. Танаки бросилась в атаку. Он отразил ее выпад, но она крутнулась волчком и вторым мечом едва не коснулась его шеи.
— Ты слишком скован, — сказала она.
— Когда мне страшно, у меня прибавляется прыти, — улыбнулся он.
— Тогда бойся! — тихо и зловеще сказала она.
Ее меч взвился, целя ему в голову. Он отскочил, но она последовала за ним. Он отразил один выпад, потом другой. Танаки снова крутнулась, но он упал на колени, и меч просвистел над его головой. Когда меч устремился вниз, он откатился влево.
— Уже лучше, — сказала она, — но только мастер — а ты не мастер — может драться с одной саблей, без кинжала. С кинжалом твоя убойная мощь удваивается.
Убрав мечи, она взошла на холм и стала смотреть вдаль. Киалл присоединился к ней.
— Ты все еще намерен спасать свою милую? — спросила она.
— Да, если смогу. Но она не моя милая и никогда ею не была. Теперь я это понял.
— Это моя вина, Киалл?
— Нет, принцесса, не твоя. Просто я был глуп. У меня была мечта, и я в нее верил.
— Все мы мечтатели. Все тянемся к недостижимому. Верим в глупые сказки. Чистой любви нет — есть только похоть и нужда.
— Я не верю этому, принцесса.
— А чему ты веришь? Новой мечте?
— Надеюсь, что нет. В мире слишком много горя и зла. Было бы ужасно, если бы в нем не было любви.
— Почему же ты ушел от меня в тот раз, когда мы сидели рядом?
— Н-не знаю.
— Ты лжешь, Киалл. Я помню, какими горячими стали твои руки. Ты хотел меня, правда?
— Нет! — выпалил он, потом покраснел, отвел глаза и признался сердито: — То есть да. Это нехорошо, я знаю.
— Нехорошо? Экий ты дурень, Киалл. Это честная похоть — ее не надо стыдиться, но и стихов о ней сочинять не надо. У меня было полсотни любовников. Одни были нежными, другие грубыми, и к некоторым я даже привязалась. Но любовь? Если бы она существовала, я уже знала бы об этом. Ох, Киалл, не гляди на меня с таким укором. Жизнь коротка, и главное в ней — это наслаждение. Кто отвергает его, тот и жизнь отвергает.
— У тебя преимущество передо мной, — тихо сказал он. — Я не обладаю твоим жизненным опытом. Я вырос в деревне, где пахали землю и разводили коров и овец. Но там были пары, которые полжизни прожили вместе и были счастливы. Мне думается, они любили друг друга.
Танаки покачала головой:
— Мужчина и женщина сходятся по зову страсти, а остаются вместе ради безопасности. Потом появляется мужчина лучше или богаче его, появляется женщина моложе и красивее ее — вот тогда-то лишь можно судить, есть тут любовь или нет. Посмотри на себя, Киалл. Три дня назад ты так любил, что жизнью готов был пожертвовать, теперь же говоришь, что любовью тут и не пахло. А все почему? Потому что появилась я. Разве это не доказывает, что я права?
Он помолчал, глядя вдаль, и наконец сказал:
— Это доказывает только, что я дурак, о чем и так всем известно.
Танаки придвинулась поближе к нему.
— Прости. Не надо было мне говорить все это. Я благодарна тебе за спасение и буду благодарна до конца своих дней. Ты поступил благородно — и мужественно. Спасибо и за то, что ушел тогда, — в этом проявилась тонкость твоей души. Но дай мне несколько дней, и я научу тебя наслаждаться.
— Нет! Так я не хочу.
— Ну и живи дураком, — отрезала она, отошла и села в стороне.
Почти три недели путники ехали через степь к далеким серым горам, углубляясь все дальше в надирские земли. Порой они ночевали в маленьких надирских становищах, но чаще разбивали лагерь в укромных балках или пещерах. Погони за ними не было, и они ни разу не видели воинов Цудая.
Чареос в пути почти не разговаривал. С застывшего, мрачного лица смотрели настороженные глаза. Бельцер тоже молчал. Гарокас оказался хорошим лучником и дважды подстреливал оленя. Но основную их пищу составляли длинные крученые коренья пурпурного цвета, из которых варили жидкий, но питательный суп.
Танаки поправлялась и часто поддразнивала Гарокаса, но Киалл замечал страх в ее глазах, когда кто-то из путников подходил к ней слишком близко, видел, как вздрагивает она от любого прикосновения. Он не говорил ей об этом и обходился с ней учтиво, хотя она делала вид, что не замечает его, — видимо, все еще сердилась на то, что считала отказом.
Но однажды ночью она проснулась с криком, сбросила с себя одеяло и схватилась за мечи. Бельцер вскочил тоже, и топор блеснул серебром в его руках.
— Все в порядке, — сказал Чареос, подходя, чтобы ее успокоить. — Это только сон.
— Уйди! — завизжала она. — Не трогай меня! — Танаки взмахнула мечом, и Чареос отскочил, клинок разминулся с ним на какой-нибудь палец.
— Танаки, — тихо заговорил Киалл, — все хорошо. Тебе приснился сон. Мы друзья. Друзья.
Она отступила назад, тяжело дыша, с испугом в широко раскрытых лиловых глазах. Мало-помалу ее дыхание сделалось тише.
— Простите, — шепнула она, повернулась и пошла прочь из лагеря.
Бельцер, ворча, вернулся к своим одеялам. Киалл пошел за Танаки. Она сидела на плоском камне. Ее освещенное луной лицо было бледным, как слоновая кость, и Киалла заново поразила ее красота. Он постоял немного молча и сел рядом с ней. Она повернулась к нему лицом.
— Они, наверное, считают меня неженкой.
