Любая единица измерения должна была включать одновременно объем и вес ненависти. А еще временной компонент. Дни, проведенные на уроках, потраченные, бесполезные – он учился навыкам для жизни, которой не хотел. Возможно, не существовало ни единого слова, способного вместить идею этой ненависти. Разве что слово «всё». Вся сила ненависти Ронана была устремлена на Академию Агленби.
Воровство? Воровкой была школа. А жизнь Ронана – украденным сном.
Он говорил себе, что может всё бросить. Сделать самому себе такой подарок на день восемнадцатилетия.
Но он остался.
Уйти. Просто уйти. Или он считал, что может это сделать, или нет.
Ронан слышал голос Ганси: «Продержись до выпуска, всего лишь еще пару месяцев. Разумеется, тебе это под силу».
Поэтому он старался.
Школьный день напоминал подушку на голове. Ронан думал, что задохнется, прежде чем прозвенит звонок с последнего урока. Кислород содержался только в бледной полоске кожи на запястье Адама, где раньше были часы, и в проблесках неба между уроками.
Еще четыре часа.
Диклан непрерывно слал ему сообщения. «Когда будет время, напиши». Но Ронан никому не писал. «Слушай, я знаю, что ты в школе, но на перемене отзовись». Это была ложь – суперсила Диклана. Он предполагал, что Ронан не в школе. «Слушай, я в Генриетте, мне надо с тобой поговорить».
Эта эсэмэска привлекла внимание Ронана. Теперь, когда старший брат закончил школу, он в основном находился на безопасном расстоянии, в двух часах езды. Это расстояние, как казалось Ронану, улучшило отношения братьев настолько, насколько их в принципе было можно улучшить. Диклан приезжал только в воскресенье на мессу, совершая нерациональное четырехчасовое путешествие, которое Мэтью принимал как данность, а Ронан понимал лишь отчасти. Разумеется, Диклану было чем заняться в Вашингтоне, вместо того чтобы проводить полдня в ненавистном городке, с родственниками, с которыми он никогда себя не ассоциировал.
Ронана всё это не волновало. Он чувствовал, что за лето как будто ничего не выиграл. Он снова торчал в Агленби, видел страшные сны и избегал Диклана.
Еще три часа.
– Линч, – сказал Цзян, догоняя его в столовой. – Я думал, ты умер.
Ронан устремил на него холодный взгляд. Он не хотел видеть лицо Цзяня, разве что за рулем машины.
Еще два часа.
Диклан позвонил во время представления гостей. Телефон, переведенный в беззвучный режим, гудел. Небо на улице было синее, с прорехами облаков. Ронану хотелось быть там. Такие, как он, умирали в неволе.
Еще час.
– Я решил, что у меня глюки, – сказал Адам, стоя возле шкафчиков; из школьных громкоговорителей неслось какое-то объявление. – Ронан Линч в коридорах Агленби.
Ронан захлопнул шкафчик. Он ничего не держал в нем и не имел причины открывать его или закрывать, но ему нравилось, когда по коридору разносился приятный грохот металла, заглушавший все объявления. Он хлопнул дверцей еще раз – просто так.
– Пэрриш, это нормальный разговор?
Адам не удосужился ответить. Он положил в шкафчик три тетрадки и достал спортивную куртку.
Ронан рывком распустил галстук.
– Ты после школы работаешь?
– Сонная смена.
Он удержал взгляд Ронана через дверцу шкафчика.
И у того слегка улучшилось настроение.
Адам осторожно закрыл шкафчик.
– Заканчиваю в полпятого. Если ты готов к мозговому штурму, чтобы как-нибудь поправить дело в твоем волшебном лесу. Если тебе не надо делать уроки.
– Придурок, – сказал Ронан.
Адам бодро улыбнулся. Ради этой улыбки, эластичной и дружелюбной, Ронан был готов начинать войны и сжигать города дотла.
Хорошее настроение у Ронана держалось, лишь пока он не миновал коридор и лестницу, поскольку снаружи, у обочины, красовался блестящий «Вольво» Диклана. Сам Диклан стоял рядом с машиной и разговаривал с Ганси. Рукава формы у Ганси были грязные – интересно, как он умудрился испачкать их во время учебного дня. Диклан был в костюме, но в таких случаях он никогда не выглядел нарочно принаряженным. Он носил деловой костюм точно так же, как другие люди носят штаны от пижамы.
Не существовало слов, способных измерить ненависть Ронана к старшему брату и наоборот. Не существовало единицы измерения для чувства, которое в равных долях было осуждением и привычкой, ненавистью и ощущением, что его предали.
Ронан сжал кулаки.
Окно машины опустилось, и он увидел золотые кудри Мэтью и его патологически солнечную улыбку. Брат коротко помахал Ронану.
Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как все трое в последний раз бывали где-то вместе, не считая церкви.
– Ронан, – сказал Диклан.
Это слово было нагружено дополнительным смыслом: «Я вижу, ты только что вышел из школы, и твоя форма уже выглядит черт знает как – ничего удивительного». Он указал на машину.
– Давай заходи в кабинет.
Ронан не хотел заходить в кабинет к Диклану. Он хотел перестать чувствовать в желудке стакан аккумуляторной кислоты.
– Что тебе нужно от Ронана? – спросил Ганси.
Слово «Ронан» в его устах тоже несло дополнительный смысл: «Вы условились об этом заранее? Объясни мне, что происходит, и не нужно ли вмешаться?»
– Небольшая семейная беседа, – ответил Диклан.
Ронан умоляюще взглянул на Ганси.
– А эта семейная беседа может состояться по пути на Фокс-Вэй? – спросил Ганси, включив вежливость на полную мощность. – Потому что мы с ним как раз собирались туда.
В норме Диклан бросился бы в атаку при малейшем признаке давления со стороны Ганси, но на сей раз он сказал:
– О, я сам могу завезти его туда, когда мы закончим. Всего несколько минут.
– Ронан! – Мэтью высунул руку из окна и потянулся к брату.
Его полное энтузиазма «Ронан» было синонимом «пожалуйста».
Ловушка.
– Miseria fortes viros, Ронан, – сказал Адам.
Когда он говорил «Ронан», это значило «Ронан».
– Придурок, – повторил Ронан, но ему стало немного легче.
Он сел в машину.
Когда оба оказались в машине, Диклан поехал недалеко, всего лишь на другую сторону парковки, подальше от выруливавших на дорогу автомобилей и автобусов. Он откинулся на спинку сиденья и устремил взгляд на Агленби. Он совершенно не походил на мать и всего лишь капельку – на отца. Глаза у Диклана были полны усталости.
Мэтью перестал играть в телефоне, и его губы изогнулись в небрежной улыбке.
Диклан начал:
– Нам надо поговорить о твоем будущем.
