Что-то царапало Ронану шею. Легко, безвредно, постоянно, неумолимо, пока не пробилось сквозь верхний слой кожи и не добралось до крови.
Ронан не обращал ни на что внимания – он почувствовал, как предмет в его руке зашевелился и ожил…
Сон распластал перед ним чье-то тело. Черное, разорванное, истерзанное, искаженное. Ганси. Глаза еще были живыми, губы двигались. Загубленный и беспомощный. Коготь одного из ночных кошмаров Ронана цеплялся за угол его рта, проткнув щеку.
«Бессильный».
Нет. Ронан так не думал. Он почувствовал, как сон затрепетал у него в ладонях.
Адам встретил взгляд Ронана, пусть даже двойник Роберта Пэрриша продолжал орать. Лицо Адама отчетливо отражало усилия, с которыми он поддерживал баланс энергии.
– Ты готов?
Ронан надеялся, что да. По правде говоря, они не знали, кто выиграл этот раунд, и не узнали бы, пока он не открыл глаза.
Он сказал:
– Разбуди меня.
53
Ганси уже был здесь когда-то – семь лет с небольшим назад. Просто невероятно, тогда тоже устроили мероприятие перед очередными выборами в Конгресс. Ганси помнил, что ему очень хотелось поехать. В Вашингтоне летом было тесно и нечем дышать, его обитатели напоминали заложников с мешками на голове. Хотя семейство Ганси уже побывало за границей и повидало мятные поля в Пенджабе (это была политическая поездка, цели которой он не понимал до сих пор), оно лишь вселило в маленького Ганси еще большее беспокойство. Единственный задний двор их дома в Джорджтауне переполняли цветы, которые росли там до рождения Ганси, и ему запрещалось заходить туда летом, потому что сад кишел пчелами. Хотя родители водили его в антикварные магазины и музеи, на скачки и художественные фестивали, у мальчика буквально пятки горели. Он всё это уже видел. Ему хотелось новых интересных вещей и чудес, того, что он никогда раньше не видел и не мог понять.
Поэтому, хотя политика Ганси не очень интересовала, он очень хотел уехать из Вашингтона.
– Ты не соскучишься, – заверил отец. – Там будут другие дети.
– Дети Мартина, – добавила мать, и оба негромко хихикнули над чьим-то давним промахом.
Ганси не сразу понял, что ему это предлагают как дополнительный стимул, а не просто констатируют факт – ну, как сказали бы о погоде. Ганси никогда не считал детей особенно интересными, в том числе самого себя. Он всегда смотрел в будущее, ожидая того момента, когда сможет по собственному желанию поменять адрес.
И вот несколько лет спустя Ганси стоял на увитой плющом лестнице и смотрел на табличку у двери. «Зеленый дом, – гласила она. – Построен в 1824». Вблизи было трудно с точностью сказать, почему особняк выглядел гротескно, а не просто потрепанно. Сидевшие на всех горизонтальных поверхностях вороны вовсе не мешали. Ганси подергал входную дверь: заперто. Он включил на телефоне фонарик и прижался носом к боковому окну, пытаясь заглянуть внутрь. Он сам не знал, что ищет. Может, где-то осталась открытой задняя дверь, или хозяева забыли запереть окно. Хотя не было никакой конкретной причины, по которой полузаброшенный дом мог содержать какие-то тайны, имеющие отношение к Ганси, часть его души, которая хорошо умела находить разные вещи, тихонько билась о стекло, желая попасть внутрь.
– Посмотри сюда, – позвал Генри, стоявший в нескольких метрах от него. В его голосе звучало преувеличенное удивление. – Я обнаружил, что эту боковую дверь взломал какой-то корейский подросток-вандал!
Ганси перебрался через клумбу с засохшими лилиями. Генри стоял у гораздо менее изысканного бокового входа и извлекал из дверной панели последние куски разбитого стекла. Он сунул внутрь руку и открыл замок.
– Ну и молодежь в наши дни. Чень – это ведь не корейская фамилия, кажется?
– Мой отец не кореец, – сказал Генри. – А я – да. Корейская кровь, ну и склонность к вандализму достались мне от матери. Давай войдем, Дик, раз уж я уже вломился.
Впрочем, Ганси, стоя перед дверью, колебался.
– Ты послал Робо-Пи следить за мной.
– Это был дружеский поступок. Так ведут себя друзья.
Он, казалось, очень боялся, что Ганси не поверит в бескорыстность его мотивов, поэтому Ганси сказал:
– Знаю. Просто… я встречал мало людей, которые заводят друзей так же, как я. Очень… быстро.
Генри показал ему «рожки».
– Джонг.
– Что это такое?
– Трудно объяснить, – ответил Генри. – Это я. Ты, Ричард, чувак. Джонг. Ты не знаешь этого слова, но всё равно живешь именно так. Буду откровенен, я от тебя не ожидал. Как будто мы уже когда-то раньше встречались. Нет, не то. Мы сразу стали друзьями, мы инстинктивно поступаем так, как поступают друзья. Не просто приятели. Друзья. Родные братья. Это сразу чувствуешь. «Мы», а не ты и я. Вот что такое джонг.
В определенном смысле Ганси понимал, что это объяснение слишком напыщенно, преувеличенно, нелогично. Но на более глубоком уровне оно казалось чем-то очень правдивым, знакомым и как будто объясняло многое в жизни Ганси. Так он относился к Ронану, Адаму, Ною и Блу. С каждым из них он немедленно испытывал самое правильное чувство – облегчение. Наконец-то, подумал Ганси, он нашел их. «Мы», а не «ты» и «я».
– Так, – сказал он.
Генри ослепительно улыбнулся, а затем открыл дверь, которую только что взломал.
– Ну, что мы ищем?
– Не знаю, – ответил Ганси.
Его охватил знакомый запах – так пахнут все старые просторные дома в колониальном стиле. Плесень, самшит, старый лак для полов. Ганси посетило не конкретное воспоминание – скорее, память о более беззаботных временах.
– Наверное, что-нибудь необычное. Я думаю, мы сразу поймем.
– Разделимся, или это будет как в ужастике?
– Кричи, если что-то начнет тебя жрать, – сказал Ганси, чувствуя облегчение оттого, что Генри предложил разойтись.
Он хотел остаться наедине со своими мыслями. Ганси выключил фонарик, а Генри включил. Казалось, он хотел спросить почему – и Ганси пришлось бы сказать: «В темноте моя интуиция звучит громче», – но Генри просто пожал плечами, и они разошлись.
В тишине Ганси брел по темным коридорам Зеленого Дома, и по пятам за ним тащились призраки. Здесь стоял буфет, здесь пианино; там болтала компания студентов, которые казались такими умудренными. Ганси находился в самом центре того, что некогда было бальным залом. Когда Ганси зашел в комнату, свет зажегся сам, напугав его. В зале был просторный камин с уродливым старинным очагом, похожим на зловещую черную пасть. На подоконниках валялись мертвые мухи. Ганси почувствовал себя последним оставшимся в живых человеком.
Раньше этот зал казался огромным. Прищурившись, Ганси как наяву увидел тот вечер. В какой-то момент это всегда происходило. Будь он сейчас в Кабесуотере, он бы, возможно, мог прокрутить его в голове, вернувшись назад во времени, чтобы вновь понаблюдать за происходящим. Эта мысль казалась одновременно желанной и неприятной: Ганси тогда был младше и непосредственнее, его не сковывали такие вещи, как ответственность и мудрость. Но он многое сделал в промежутке между тем днем и сегодняшним. Мучительно, утомительно было даже думать о том, чтобы заново прожить это время, усвоить все нелегкие уроки, опять бороться, чтобы гарантировать себе встречу с Ронаном и Адамом, Ноем и Блу.
