– Свет, – приказал он.
Включив фонарик на телефоне, Ганси осветил внутренность ведра.
– Поживей, – сказал он. – Телефон разряжается.
Добравшись до старого смятого пакета на дне, Ронан обнаружил мышиное гнездо. Он осторожно вытащил одного из мышат – пушистого и невесомого, такого маленького, что тепло его тельца еле ощущалось. Хотя мышонок был уже достаточно взрослым, чтобы нормально двигаться, он неподвижно лежал в согнутой ладони Ронана. Тот осторожно провел пальцем по спинке.
– Почему он как ручной? – спросила Блу. – Он тоже спит?
Ронан наклонил руку, чтобы Блу увидела зоркие, полные доверия глаза мышонка (но не настолько, чтобы его заметила Бензопила – она сочла бы зверька едой). Они с Мэтью часто находили мышиные гнезда в сараях и возле стоявших на поле кормушек. Братья часами сидели в траве, позволяя мышам бегать туда-сюда по их рукам. Малыши никогда не боялись.
– Он не спит, – сказал Ронан.
Подняв руку, он прижал крошечное тельце к щеке, чтобы почувствовать кожей быстрый трепет маленького сердца. Блу уставилась на Ронана, и он протянул мышонка ей.
– Так можно услышать его сердце.
Она явно продолжала подозревать недоброе.
– Ты серьезно? Или шутишь?
– А ты как думаешь?
– Ты призовой придурок, но сейчас ведешь себя совсем не как обычно.
Ронан тонко улыбнулся.
– Не привыкай.
Блу неохотно взяла мышонка и поднесла к щеке. На губах у нее появилась удивленная улыбка. С коротким счастливым вздохом она протянула зверька Адаму. Тот, казалось, не заинтересовался, но по ее настоянию все-таки приложил маленькое тельце к щеке. Губы у него дрогнули. Затем он передал мышонка Ганси. Ганси был единственным, кто улыбнулся прежде, чем поднес малютку к лицу. И его улыбка убила Ронана наповал; она напомнила ему радостное выражение лица Мэтью, когда они впервые обнаружили мышей – в те времена, когда Линчи еще были одной семьей.
– Удивительная прелесть, – сказал Ганси и вернул мышонка Ронану.
Тот задержал руку над ведром.
– Кто-нибудь хочет еще подержать? Потому что через год он умрет. Обычный срок жизни для полевки.
– Очень любезно, Ронан, – заметил Адам, разворачиваясь к двери.
Лицо Блу сделалось кислым.
– Недолго же ты был добрым.
Ганси ничего не сказал. Он некоторое время смотрел на Ронана, скорбно сжав губы; но он слишком хорошо знал своего друга, чтобы обижаться. Ронану показалось, что его анализируют. Возможно, ему того и хотелось.
– Давайте похороним эту тварь, – сказал он.
Они вернулись к машине, и у Ганси хватило совести удержаться от проявлений самодовольства, когда Блу при первом взгляде на человека-птицу зажала рот рукой, а Адам с шумом втянул воздух. Ронан и Ганси запихнули труп в коробку из-под динамиков, но с обоих концов торчало достаточное количество твари, чтобы оскорбить воображение. Несколько часов в мертвом состоянии никоим образом не улучшили ее внешний вид.
– Что это? – спросил Адам.
Ронан дотронулся до зазубренного когтя, зацепившегося за край коробки. Ночная тварь внушала ему леденящий ужас. Он боялся ее в самом прямом, первобытном, непреходящем смысле, по той причине, что эти существа убивали его во сне раз за разом.
– Они прилетают, когда мне снится кошмар. Как будто он их притягивает. Они ненавидят меня. Во сне их называют ночными ужасами. Или… niri vicilis.
Адам нахмурился.
– Это латынь?
Ронан, с некоторой долей замешательства, ответил:
– Не уверен…
Блу внимательно взглянула на него, и Ронан немедленно вспомнил, как она заявила, что ему известен тот, другой язык на коробке-головоломке. Возможно, Блу была права.
Они, все четверо, понесли картонный гроб к деревьям. Под моросящим дождем они по очереди копали мокрую после грозы землю. Ронан каждые несколько секунд поднимал голову, чтобы взглянуть на Бензопилу. Ничто огромное и черное, в том числе она сама, ее не привлекало, поэтому птица держалась на некотором расстоянии от трупа, даже когда его положили в яму. Но превыше всего она обожала Ронана, а потому не отходила слишком далеко и ковырялась в земле в поисках невидимых насекомых.
Когда они вернули в яму последнюю порцию земли, то уже промокли от дождя и пота. Ронан подумал: есть нечто греющее душу в том, что все они возятся с трупом ради него. Он предпочел бы, чтобы тварь оставалась во сне, но, если уж ей удалось вырваться, это было лучше, чем последний вышедший из-под контроля кошмар.
Негромко выругавшись, Ганси воткнул лопату в землю и вытер лоб тыльной стороной руки. Он сунул в рот листок мяты.
– Я набил мозоли. Поедем в «Нино»?
Блу немо запротестовала.
Ганси взглянул на Адама.
– Меня всё устраивает, – ответил тот.
В его речи, выдавая утомление, прорвался местный акцент. Но это была не обычная усталость Адама, а нечто более глубинное. Ронан без особого труда вообразил ту сделку, вошедшую в плоть и кости Адама.
Ганси взглянул на Ронана.
Тот старательно поскреб запястье под кожаными шнурками, стирая грязь и пот, и задумался, когда ему удастся приехать в следующий раз. Негромко, чтобы слышал только Ганси, Ронан спросил:
– Можно я схожу повидаю маму?
20
В доме всё было черно-белым. В воздухе стоял приятный запах детства Ронана – дым орешниковых дров, самшит, рассада и лимонное чистящее средство.
– Я помню, – задумчиво произнес Ганси, – когда от тебя так пахло.
Он пощелкал языком, заметив свое растрепанное отражение в старом зеркале, висевшем в передней. Бензопила бросила на себя беглый взгляд, прежде чем спрятаться за голову Ронана; Адам сделал то же самое (хотя прятаться не стал). Даже Блу выглядела менее затейливо, чем обычно; платье, похожее на абажур, и стоявшие колючками волосы в свете молнии напоминали костюм меланхоличного Пьеро.
– Здесь всё такое же, как раньше, когда вы тут жили, – наконец сказал Ганси. – А кажется, что должно быть по-другому.
– Ты часто сюда приезжал? – спросила Блу.
Ганси и Ронан переглянулись.
– Довольно часто.
Он не озвучил то, что подумал Ронан: что Ганси был для него в большей мере братом, чем Диклан.
Приглушенным голосом Адам спросил:
– А можно нам воды?
Ронан отвел их на кухню. Это была кухня деревенского дома, без всяких прикрас, отполированная долгим использованием. Ничто здесь не чинили и не обновляли без острой необходимости, поэтому убранство кухни представляло собой смесь лет и стилей – простые светлые шкафы, украшенные старыми стеклянными и латунными ручками, столы, которые наполовину представляли собой мясницкие колоды, а наполовину дешевый ламинат, электроприборы, то снежно-белые, то блестящие сталью.
