Ронан, впрочем, был в неподходящем настроении для самоанализа. Он оторвал руки Ганси от лица.
– Сядь в машину! Скажи, есть ли разница?!
Он толкнул Ганси на водительское сиденье и положил его безжизненные руки на руль. Обозрел эту сцену, как картину в музее. Затем перегнулся через Ганси и схватил солнечные очки, лежавшие на приборной доске.
Белые, пластмассовые, с черными, как ад, стеклами. Очки Джозефа Кавински, или просто копия. Кто мог судить, что реально, а что нет?
Ронан надел очки на Ганси и снова осмотрел его. На секунду он сделался мрачен, а затем вновь расплылся в чудесном, бесстрашном хохоте. Это был старый смех Ронана Линча. И даже лучше, потому что теперь в нем звучал легкий намек на тьму. Этот Ронан знал, что на свете есть много плохого, но всё равно смеялся.
И Ганси тоже не удержался от смеха, хотя у него перехватывало дыхание. Каким-то образом он из мира ужасов попал в мир радости. Он сомневался, что это ощущение было бы таким глубоким, если бы он не приготовился, всеми фибрами и клетками, к ссоре с Ронаном.
– Так, – сказал он. – Ладно, расскажи.
Ронан рассказал.
– Кавински?!
Ронан объяснил.
Ганси лег щекой на горячий руль. И это тоже было приятно. Зря он бросил «кабана». Он никогда больше его не покинет.
Джозеф Кавински. Невероятно.
– А в чем проблема с Кабесуотером?
Ронан заслонил глаза.
– Во мне. Ну, точнее, в Кавински. Мы высасываем из силовой линии энергию, когда спим.
– И какой выход?
– Остановить Кавински.
Они посмотрели друг на друга.
– И я сомневаюсь, – медленно произнес Ганси, – что мы можем просто вежливо попросить.
– Ну, Черчилль пытался торговаться с Гитлером.
Ганси нахмурился.
– Правда?
– Наверное.
Шумно выдохнув, Ганси закрыл глаза и позволил своей щеке поджариваться на руле. Он был дома. Генриетта, «кабан», Ронан. Его мысли метнулись к Адаму, к Блу – и ускакали прочь.
– Как прошла вечеринка? – спросил Ронан, толкая коленку Ганси через открытую дверь машины. – Как там Пэрриш?
Ганси открыл глаза.
– О… Он произвел фурор.
48
Примерно в то самое время, когда Ганси щеголял в солнечных очках с белой оправой, Блу ехала на велосипеде в двух кварталах от дома. Она везла колесо от «Камаро», умбон от щита и маленький розовый ножик.
Нож ее особенно смущал. Хотя сама идея ей очень нравилась – Блу Саржент, сорвиголова; Блу Саржент, супергерой; Блу Саржент, крутая девчонка – она подозревала, что при первой же попытке воспользоваться ножом порежется сама. Но Мора настояла.
– Выкидные ножи запрещены, – возразила Блу.
– Преступления тоже, – безмятежно сказала Мора.
Только о преступлениях и кричали газеты – да, газеты, во множественном числе, поскольку в Генриетте, вопреки всякой логике, их было аж две. Напуганные горожане наперебой сообщали о взломах. Впрочем, показания противоречили друг другу; к кому-то вломился одиночка, к кому-то двое, а некоторые говорили о банде из пяти-шести человек.
– Значит, всё это неправда, – язвительно сказала Блу.
Она скептически относилась к официальной журналистике.
– Или правда, – заметила Мора.
– Это тебе сказал твой любовник-убийца?
Мора ответила:
– Он не мой любовник.
К тому моменту, когда Блу подъехала к одноэтажному зданию, где Калла занималась боксом, она чувствовала себя потной и непривлекательной. И навес над газоном не произвел никакого эффекта, пока она тащилась к двери и нажимала звонок локтем.
– Привет, юная леди, – сказал Майк, рослый тип, который давал Калле уроки. Он был насколько же широк, насколько Блу высока – иными словами, не очень. – Это что, от «Корвета»?
Блу поправила колесо под мышкой.
– От «Камаро».
– Какого года?
– Кажется, 1973.
– О-о. Большой двигатель? Триста пятьдесят?
– Да?
– Здорово. А где всё остальное?
– Развлекается без меня. Калла еще занята?
Майк открыл дверь пошире, пропуская Блу.
– Отдыхает внизу.
Блу нашла Каллу лежащей на потертом сером ковре, в виде роскошной запыхавшейся горы. Вокруг висело невероятное количество боксерских груш. Блу положила колесо от «Камаро» на вздымающийся живот Каллы.
– Давай, покажи свой фокус, – потребовала она.
– Как грубо!
Тем не менее Калла положила ладони на покоробившийся металл. Глаза у нее были закрыты. Она не знала, что это, но тем не менее сказала:
– Он не один. Он оставляет машину.
Блу ощутила холодок. «Оставляет». Это могло значить «паркуется». Но, судя по интонации, Калла имела в виду нечто другое. Скорее, «бросает, покидает». Казалось, должно было произойти нечто исключительно важное, чтобы Ганси бросил «кабана».
– Когда это случится?
– Это уже случилось, – ответила Калла, открыла глаза и устремила взгляд на Блу. – И еще нет. Время идет по кругу, цыпочка. Мы используем одни и те же участки снова и снова. Кто-то чаще, кто-то реже.
– Разве мы бы тогда не помнили?
– Я сказала, что время кругообразно, – напомнила Калла. – Но не сказала, что таковы и воспоминания.
– Ты стремная, – произнесла Блу. – Может быть, ты пугаешь меня нарочно, но если вдруг ты это невзначай, я лучше тебя предупрежу.
– Ты гораздо чаще имеешь дело со всякими стремностями. Общаешься с людьми, которые используют время не по разу.
Блу вспомнила, как Ганси обманул смерть на силовой линии – и как он одновременно казался молодым и старым.
– Ганси?
– Глендауэр! Дай-ка ту другую штуку, которую ты принесла.
Блу забрала колесо и протянула Калле умбон. Та долго держала его в руках. Затем села и взяла Блу за руку. Она начала что-то негромко напевать, проводя пальцами по вычеканенным воронам. Это была древняя навязчивая мелодия, и, слыша ее, Блу обхватила себя свободной рукой.
– Они дотащили его досюда, – сказала Калла. – Кони пали. Люди очень ослабели. Дождь не прекращался. Они хотели похоронить эту вещь с ним, но она была слишком тяжелой. Тогда они оставили ее.
«Оставили».
Она явно повторилась не просто так. Ганси не оставил бы «Камаро», если бы не обстоятельства; люди Глендауэра не бросили бы его щит, если бы не оказались в тяжелом положении.
