Как в замедленном действии, Адам представил, что размахивается.
Нет.
Нет, он уже сорвался один раз в ее присутствии, и больше этого не будет.
Адам развернулся, прижав кулак ко лбу, а другим стукнул по стене, но не слишком сильно. Как будто он пытался найти опору и разрядиться. Он разорвал свой гнев на части. Сосредоточился на ужасном огне в груди и не сводил с него глаз, пока тот не потух.
«Это не ты».
В конце концов осталось лишь одно: «Я хочу уйти».
Где-то наверняка было такое место. Почва, в которой его чувства не прорастут.
Когда Адам повернулся обратно, Блу стояла неподвижно и смотрела на него. Она моргнула, и у нее на щеках, как по волшебству, появились две слезы. Быстрые слезы. Те, которые успевают скатиться по щекам раньше, чем ты поймешь, что плачешь. Адам знал, каково это.
– Ты не обманываешь? – спросил он чуть слышно.
Его голос прозвучал сипло, как играющая слишком тихо скрипка.
Появились еще две слезы, но когда Блу моргнула, они так и остались в глазах. Сияющие маленькие озера.
«Не ты».
«Посмотри на себя, Адам, – произнес голос Ганси. – Просто посмотри».
«Не ты».
– Докажи, – шепнул он.
– Что?
Громче:
– Докажи.
Она покачала головой.
– Если это не я, значит, ничего не случится, так?
Блу еще энергичнее покачала головой.
– Нет, Адам.
Громче.
– Если это не я, то не страшно, правда? Ты сама так сказала. Что это не я и никогда не буду я.
Девушка горестно ответила:
– Я не хочу причинять тебе боль, Адам.
– Либо ты говоришь правду, либо нет.
Блу положила руку ему на грудь и слегка нажала.
– Я не хочу тебя целовать. Потому что… мы не будем парой.
«Не ты».
После того как отец в последний раз ударил его, левое ухо у Адама оглохло. Ни шума, ни гула. Просто отсутствие любых ощущений.
Теперь так чувствовало себя всё тело.
– Ладно, – бесцветным тоном произнес он.
Блу вытерла глаза тыльной стороной ладони.
– Прости. Мне очень жаль.
– Ладно.
Ощущения вернулись, но размытые и притупленные. Переливающиеся и неясные. Речь шла не о нем и Блу. Не о нем и Ганси. Не было больше никаких «не здесь, не сейчас». Здесь. И сейчас. Речь шла о нем и Кабесуотере.
«Меня невозможно узнать».
Адам спускался по лестнице, хотя и не помнил, как вышел из комнаты Блу. Он что-нибудь сказал напоследок? Неизвестно. Он просто шел. Непонятно куда. Голоса и образы мелькали вокруг и давили.
Сквозь какофонию пробился один голос. Самый тихий в доме.
– Адам, – сказала Персефона, схватив его за рукав, когда он открыл входную дверь, – нам надо поговорить.
50
Персефона дала ему пирог. Ореховый, приготовленный ею самой, и не то чтобы Адам имел право отказаться.
Мора нахмурилась.
– Ты уверена, что это правильно, Пи? Наверное, есть и другие…
– Иногда, – признала Персефона. – Пошли, Адам. Мы идем в гадальную. Блу может составить тебе компанию. Но разговор будет очень личный.
Он и не сознавал, что Блу рядом, поскольку не поднимал головы. После путешествия пешком вдоль шоссе у него на руке осталась ссадина, и Адам молча ковырял кожу по краям.
Блу спросила:
– Что случилось?
Персефона помахала рукой, как будто объяснить было слишком трудно.
Мора ответила:
– Она хочет уравновесить то, что у него внутри, с тем, что снаружи. Примириться с Кабесуотером. Так?
Персефона кивнула.
– Близко к тому.
Блу сказала:
– Я пойду с вами, если вы хотите.
Все повернулись к Адаму.
Если бы он вошел в гадальную один, вот что это было бы: Адам Пэрриш.
Как всегда. Иногда окружение менялось. Иногда не шел дождь.
Но в конечном итоге не было ничего, кроме Адама Пэрриша.
Адам мог с этим смириться, в очередной раз сказав себе: «Подумаешь, просто гадальная комната».
Он знал, что кривит душой. Но эти слова хотя бы имели облик правды.
– Я бы хотел пойти один, – негромко произнес он, не глядя на Блу.
Персефона встала.
– Захвати с собой пирог.
Адам захватил пирог.
В гадальной было темнее, чем в остальных комнатах; она освещалась лишь массивными свечами в центре стола. Адам поставил тарелку с краю.
Персефона закрыла за собой дверь.
– Съешь кусочек.
Адам взял кусок пирога.
Мир сфокусировался. Немного.
Когда дверь закрылась, стало ясно, что в комнате пахнет розами после темноты и только что задутой спичкой. Без света было, как ни странно, трудно определить размеры комнаты. Пусть даже Адам прекрасно знал, насколько мала гадальная, теперь она казалась огромной, как подземная пещера. Стены чудились далекими и неровными, пространство поглощало звуки дыхания и шелест карт.
Адам подумал: «Я могу остановиться прямо сейчас».
Но это же была просто комната. Комната, которая могла служить столовой. Что могло тут измениться?
Адам знал, что это всё неправда, но проще было воображать, что правда.
Персефона сняла фотографию со стены. Адам едва успел заметить на снимке прямо стоящий камень на неровном поле; затем она положила фотографию стеклом кверху на стол перед ним. В потемках, при свете свечей изображение исчезло. Видны были лишь отражения в стекле, которое внезапно превратилось в прямоугольный пруд или зеркало. Огоньки свечей кружились и вращались в нем, совсем не так, как в реальности. Адама замутило.
– Ты должен чувствовать сам, – сказала Персефона с другого конца стола. Она не садилась. – Насколько ты выбит из равновесия.
Это было слишком очевидно, чтобы соглашаться. Адам указал на стекло, полное неправильных отражений.
– Для чего это?
– Для прорицания, – сказала Персефона. – Это способ заглянуть в иные места. Места, которые слишком далеко, чтобы их увидеть, или которые существуют лишь приблизительно, или которые не хотят быть увиденными.
Адаму показалось, что он увидел вьющуюся за стеклом струйку дыма. Он моргнул. Дым пропал. У него заныла рука.
