– В лучшем случае ты подружишься с мальчиком, который скоро умрет.
– А, – сказала Калла очень многозначительно. – Теперь я понимаю.
– Не надо психоанализа! – предупредила Мора.
– Я и так уже всё поняла. И повторяю: «А».
Мора нетипично усмехнулась и спросила:
– Что ты увидела, когда притронулась к тому, другому парню? К вороненку.
– Они все Воронята, – ответила Блу.
Мора покачала головой.
– Нет, он – больше, чем остальные.
Калла потерла кончики пальцев, словно стирала с них воспоминание о татуировке Ронана.
– Я как будто заглянула в очень странное место. Уму непостижимо, сколько оттуда исходит. Помнишь женщину, которая была беременна четверней? Примерно так же, только хуже.
– Он беременный? – уточнила Блу.
– Он творит, – ответила Калла. – И то место тоже… творит. Не знаю, как выразиться яснее.
Блу задумалась, что это могло быть за творчество. Она сама всегда что-нибудь творила – брала старые вещи, резала их и делала лучше. Превращала то, что уже существовало, в нечто иное. Наверное, именно это имели в виду большинство людей, когда говорили о творчестве.
Но Блу подозревала, что Калла имела в виду что-то иное.
Она подозревала, что Калла имела в виду творчество в его изначальном смысле: создать то, чего раньше не было.
Мора заметила выражение лица дочери. Она сказала:
– Я никогда ничего тебе раньше не приказывала, Блу. Но сейчас я настаиваю. Держись от них подальше.
16
Ночью после сеанса Ганси проснулся от совершенно незнакомого звука и стал ощупью искать очки. То, что он услышал, больше всего напоминало последние секунды смертельной кошачьей драки. Ну или как будто один из его соседей был убит опоссумом. Насчет конкретики Ганси сомневался, но точно знал, что смерть там присутствовала.
Ной стоял на пороге, и лицо у него было страдальческое и жалкое.
– Прекрати это, – попросил он.
Комната Ронана была священным местом, однако Ганси уже во второй раз за неделю распахнул дверь. Он обнаружил, что свет горит, а Ронан сидит на кровати в одних трусах. Полгода назад он сделал замысловатую черную татуировку, которая покрывала почти всю спину и змеилась вверх по шее, и теперь черные линии особенно резко выступали при свете, создававшем клаустрофобическое ощущение. Только они одни и казались реальными в этой комнате. Татуировка была особенная, одновременно злая и прекрасная, и каждый раз, глядя на нее, Ганси обнаруживал в рисунке нечто новое. Сегодня в зарослях жестоких и великолепных цветов торчал клюв – там, где раньше Ганси видел серп.
По квартире вновь пронесся прерывистый звук.
– Блин, да что это такое? – любезно поинтересовался Ганси.
На Ронане, как обычно, были наушники, поэтому Ганси протянул руку и стащил их. Послышались слабые завывания музыки.
Ронан поднял голову. Злые цветы у него на спине задвигались и скрылись под острыми лопатками. На коленях у Ронана, разинув клюв, лежал полуоперившийся вороненок.
– Я думал, мы договорились, что значит закрытая дверь, – сказал Ронан.
В руке он держал пинцет.
– Я думал, мы договорились, что ночь для сна.
Ронан пожал плечами.
– У тебя – возможно.
– Сегодня – исключено. Твой птеродактиль меня разбудил. Почему он так орет?
В ответ Ронан погрузил пинцет в полиэтиленовый мешочек, который стоял перед ним на одеяле. Ганси вовсе не желал знать, что за серая субстанция в нем лежала. Как только вороненок услышал шуршание пакета, он вновь издал этот кошмарный звук – хриплый вопль, который завершился бульканьем, когда птенец проглотил еду. Ганси одновременно ощутил жалость и тошноту.
– Так дело не пойдет, – сказал он. – Прекрати.
– Ее надо кормить, – заметил Ронан.
Вороненок с хлюпаньем проглотил очередную порцию. На сей раз это звучало так, как будто пылесос всосал картофельный салат.
– Всего лишь каждые два часа первые шесть недель.
– А ты не можешь держать ее внизу?
В ответ Ронан поднес ему вороненка.
– Сам посуди.
Ганси не нравилось, когда взывали к его доброте, особенно когда на кону стояло желание выспаться. Конечно, он ни за что не стал бы изгонять вороненка вниз. Птенец был крохотным и неправдоподобным. Ганси затруднялся сказать, какой он – необыкновенно милый или чудовищно уродливый, и его бесило, что вороненок умудрялся одновременно быть тем и другим.
Из-за спины Ной жалобным голосом произнес:
– Мне не нравится, что он здесь. Это напоминает…
Он не договорил, как часто бывало, и Ронан указал на него пинцетом.
– Эй, чувак, держись подальше от моей комнаты.
– Заткнитесь, – велел обоим Ганси. – И ты, птичка.
– Ее зовут Бензопила.
Ной вышел, но Ганси остался. Несколько минут он наблюдал, как вороненок с хлюпаньем пожирал серую слизь, а Ронан ворковал над ним. Это был не тот Ронан, к которому Ганси привык за последний год, но и не тот, с которым он некогда познакомился. Теперь было ясно, что в наушниках у него завывали ирландские волынки. Ганси не помнил, когда Ронан в последний раз слушал кельтскую музыку. Музыку Ниалла Линча. Внезапно он тоже ощутил тоску по обаятельному отцу Ронана. Но, главное, Ганси тосковал по Ронану, который существовал, пока Ниалл Линч был жив. Этот парень, который сидел перед ним с хрупким птенцом в руках, представлял собой некоторый компромисс.
Спустя какое-то время Ганси спросил:
– А что имела в виду гадалка, Ронан? Насчет твоего отца.
Ронан не поднял головы, но Ганси увидел, что спина у него напряглась и вытянулась, как будто на нее вдруг взвалили груз.
– Ты спрашиваешь прямо как Диклан.
Ганси задумался.
– Нет. Кажется, нет.
– Она просто наврала.
Ганси и это обдумал.
– Нет, я так не считаю.
Ронан нащупал на кровати рядом с собой плеер и поставил его на паузу. Его голос звучал еле слышно.
– Она из тех баб, которые любят трахать мозги. Она сказала это просто для того, чтобы доставить мне неприятности.
– Какие, например?
– Что ты будешь приставать с вопросами, как Диклан, – ответил Ронан.
Он предложил вороненку еще серой массы, но тот перестал есть и неподвижно смотрел на него.
– А я буду думать о том, о чем не хочу. Вот такие неприятности. В числе прочих. Кстати, что это у тебя с лицом?
