Ганси уныло потер подбородок. На нем неуверенно пробивалась щетина. Он понимал, что Ронан пытается уйти от темы, но не стал сопротивляться.
– Она растет?
– Чувак, ты ведь не собираешься отращивать бороду, правда? Я думал, ты шутишь. Ты же знаешь, борода вышла из моды в четырнадцатом веке, ну или когда там жил Поль Баньян.
Ронан посмотрел на друга через плечо. На лице у него красовалась легкая щетина, которую он словно мог отрастить силой воли в любой момент.
– Короче, хватит. Выглядишь ты убого.
– Неважно. Она не растет. Я обречен вечно оставаться мальчиком.
– Не говори ты, ради бога, таких вещей, мужик, – заметил Ронан. – И не расстраивайся так. Как только яйца отрастут, так и борода появится. Будет густая, не хуже коврика в ванной. Ты ешь суп, а картошка фильтруется. Как у терьера. А ноги у тебя волосатые? Никогда не замечал.
Ганси не удостоил всё это ответом. Вздохнув, он оттолкнулся от стены и указал на вороненка:
– Я пошел спать. Последи, чтобы он не орал. За тобой должок, Линч.
– Как скажешь, – ответил Ронан.
Ганси вернулся к себе, но ложиться не стал. Он потянулся за тетрадью, но ее не было; он забыл ее в «Нино» в тот вечер, когда поссорился с Блу. Ганси подумал, не позвонить ли Мэлори, но сам не знал, что хотел спросить. В его душе как будто царила ночь – алчная, зовущая, черная. Он подумал про черные глазницы рыцаря-скелета на карте Смерти.
Какое-то насекомое стучало о стекло. Этот звук явно издавало существо изрядного размера. Ганси подумал про автоинъектор для уколов, который лежал в бардачке машины – слишком далеко, чтобы принести пользу в случае анафилактического шока. Возможно, к ним залетела очередная муха, или жук, или карамора, но чем дольше Ганси лежал, тем сильней убеждался, что это вполне могла быть оса или пчела.
Возможно, и нет.
Тем не менее он открыл глаза, вылез из постели и нагнулся за ботинком, лежавшим на боку. Осторожно подойдя к окну, Ганси стал искать источник звука. Тень телескопа на полу рядом с ним напоминала изящное чудовище.
Хотя жужжание затихло, понадобились лишь две секунды, чтобы обнаружить на окне насекомое – осу, которая ползла по узкой деревянной раме, виляя туда-сюда. Ганси не двигался. Он наблюдал, как она лезет и замирает, лезет и замирает. В уличном свете, падавшем снаружи, ее ножки, изогнутое туловище и изящное, словно бесплотное жало отбрасывали слабые тени.
В голове Ганси соединились два пласта. Один был реальной картинкой: оса лезла по раме, не замечая его присутствия. Другой был подделкой, иллюзией: оса взвивалась в воздух, находила Ганси и вонзала в его кожу жало, которое из-за аллергии становилось смертоносным орудием.
Когда-то тело Ганси было покрыто шершнями, которые двигались, даже когда его сердце остановилось.
У него перехватило горло.
– Ганси?
Голос Ронана раздался прямо за спиной – его тембр показался странным и поначалу неузнаваемым.
Ганси не повернулся. Оса дернула крыльями и почти взлетела.
– Блин! – сказал Ронан.
Раздались три дробных шага, громко скрипнул пол, и Ронан выхватил ботинок из руки Ганси. Отпихнув друга, он опустил ботинок на раму с такой силой, что чуть не выбил стекло. Когда тельце осы упало на пол, Ронан нашел его в темноте и прихлопнул еще раз.
– Блин, – повторил он. – Ты дурак?
Ганси не знал, как описать свои чувства. Каково видеть смерть в нескольких сантиметрах от себя, знать, что через несколько секунд он мог превратиться из «многообещающего ученика» в «невозможно спасти». Он повернулся к Ронану, который осторожно поднял осу за сломанное крылышко, чтобы Ганси на нее не наступил.
– Что ты хотел? – спросил он.
– А?
– Ты зачем-то пришел.
Ронан бросил тельце осы в мусорную корзинку под столом. Она была до краев полна смятыми бумагами, поэтому оса скатилась, и Ронану пришлось искать для нее более укромный уголок.
– Даже не помню.
Ганси просто стоял и ждал, когда Ронан скажет что-нибудь еще. Тот некоторое время возился с осой, прежде чем заговорить, а когда это наконец произошло, он не смотрел на Ганси.
– Что там насчет вашего отъезда с Пэрришем?
Ганси этого не ожидал. Он не знал, как ответить, не причинив Ронану боль. Он не мог солгать ему.
– Скажи мне, что ты слышал, а я скажу, что тут правда.
Ронан произнес:
– Ной мне сказал, что, если ты уедешь, Пэрриш поедет с тобой.
В его голосе звучала ревность, и Ганси ответил холодней, чем мог бы (он старался не заводить любимчиков):
– А что еще Ной мог сказать?
Ронан с видимым усилием успокоился и подобрался. Все братья Линчи выказывали лишь то, что хотели, даже если знали, что, делая так, поступают жестоко. Вместо ответа он спросил:
– Ты не хочешь, чтобы я ехал с тобой?
В груди Ганси что-то сжалось.
– Я бы всех вас взял с собой куда угодно.
Лунный свет превращал лицо Ронана в странную скульптуру – резкий портрет, не до конца вылепленный ваятелем, который забыл о сочувствии к своему творению. Ронан, как завзятый курильщик, глубоко вдохнул через ноздри и легко выпустил воздух из темницы зубов.
Помолчав, он сказал:
– Тот вечер. Тут что-то…
Но затем Ронан остановился, ничего больше не сказав. Это была окончательная остановка, тишина, которую Ганси ассоциировал с тайнами и виной. Тишина, которая повисала, когда ты решил излить душу, но язык тебя подвел.
– Что?
Ронан что-то пробормотал. Он потряс мусорную корзинку.
– Что, Ронан?
Тот сказал:
– Эта история с Бензопилой, и с гадалкой, ну и с Ноем… и, по-моему, тут происходит что-то странное.
Ганси с невольным раздражением ответил:
– «Странное» мне ничего не дает. Что значит «странное»?
– Старик, это правда какой-то бред. Я не знаю, что тебе сказать. Странное – ну, как твой голос в записи. Как дочка той гадалки. Такое ощущение, что всё становится серьезнее. Я сам не понимаю, что говорю. Я думал, мне-то ты поверишь.
– Я даже не знаю, во что ты просишь меня поверить.
Ронан сказал:
– Оно началось, старик.
Ганси скрестил руки на груди. Черное крылышко мертвой осы виднелось на фоне бумаги в корзинке. Он ждал, что Ронан продолжит, но тот лишь сказал:
– Если я снова увижу, как ты стоишь и смотришь на осу, вмешиваться не буду. Пошло оно всё.
Не дожидаясь ответа, он развернулся и зашагал к себе.
