– Ты не познакомишь нас, Дик?
Ганси поморщился.
– Блу, – сказал он, – это моя сестра Хелен.
22
Ганси нравилось в полетах почти всё. Он любил аэропорты, в которых было полно людей, занятых разными делами. Любил самолеты, с их толстыми иллюминаторами и складными столиками. Когда самолет несся по взлетной полосе, это напоминало Ганси о том, как «Камаро» вжимал его в спинку сиденья, когда он давил на газ. Завывание вертолета символизировало продуктивность. Ганси нравились маленькие рычаги, ручки и приборы кабины – и старомодные простые ремни с застежками. Бóльшая часть удовольствия для него состояла в достижении цели – особенно если цель достигалась рационально.
Трудно придумать нечто более рациональное, чем прямой полет к искомой точке.
И, конечно, от вида Генриетты с высоты в тысячу футов у Ганси захватывало дух.
Мир внизу был темно-зеленым; зелень прорезала узкая, блестящая река, в которой, как в зеркале, отражалось небо. Ганси мог взглядом проследить ее путь до самых гор.
Когда они поднялись в воздух, он слегка встревожился. В присутствии Блу он начал подозревать, что, возможно, слегка хватил через край с вертолетом. Ганси задумался, будет ли Блу приятно узнать, что это вертолет Хелен, что он не заплатил ни цента, чтобы воспользоваться им. Наверное, не очень. Памятуя свое обещание, по крайней мере, не причинять вреда словами, Ганси держал рот закрытым.
– Вот она, – голос Хелен прозвучал прямо в ухо брату; они все надели наушники, иначе невозможно было разговаривать из-за неумолчного шума лопастей и мотора. – Подружка Ганси.
Фырканье Ронана едва пробилось сквозь эфир, но Ганси слышал его достаточно часто, чтобы опознать.
Блу сказала:
– А она не худенькая, если можно увидеть ее сверху.
– Я имею в виду Генриетту, – ответила Хелен и посмотрела налево, заходя на вираж. – Они поженятся. Просто еще не назначили дату.
– Если будешь и дальше меня смущать, я тебя выкину и полечу сам, – предупредил Ганси, сидевший рядом с ней.
Угроза была неосуществимая. Во-первых, он не сбросил бы Хелен с такой высоты, а во-вторых, всё равно не имел права летать без нее. Кроме того, по правде говоря, Ганси плохо умел управлять вертолетом, хотя Хелен его и учила. Ему как будто недоставало важного умения ориентироваться по вертикали так же хорошо, как по горизонтали, и это приводило к различным недоразумениям с участием деревьев. Ганси утешался мыслью, что, по крайней мере, отлично освоил параллельную парковку.
– Что будешь дарить маме на день рожденья? – спросила Хелен.
– Себя, – ответил Ганси.
– Подарок, который вечен.
Брат отозвался:
– Сомневаюсь, что несовершеннолетние дети обязаны дарить подарки родителям. Я зависим от старших, и у меня нет своих средств. Не так ли?
– Ты зависим? – переспросила Хелен и рассмеялась.
Она смеялась, как мультяшный персонаж: «Ха-ха-ха-ха!» Этот устрашающий смех обычно пробуждал в мужчинах подозрения, что они и есть его объект.
– Да ты с четырех лет перестал быть зависимым. Прямо из карапуза ты превратился в старика, который живет в собственной квартире.
Ганси отмахнулся. Сестра славилась любовью к преувеличениям.
– А ты что подаришь маме?
– Это сюрприз, – надменно ответила Хелен, постукивая по какому-то рычагу розовым ноготком.
Маникюр был единственным ее броским украшением. Хелен обладала красотой суперкомпьютера – блестяще, элегантно, практично, куча первоклассных технических фишек, слишком дорогих для большинства людей.
– То есть стекляшку, – подытожил Ганси.
Их мать коллекционировала редкие расписные тарелки с той же страстью, с какой Ганси собирал факты о Глендауэре. Он с трудом воспринимал красоту предмета вне его изначального предназначения, зато про коллекцию писали в журналах, и застрахована она была на сумму большую, чем жизнь Ганси-старшего. Очевидно, мать была не одинока в своей страсти.
Хелен твердо стояла на своем.
– Не желаю это слышать. Ты ничего ей не купил.
– Я этого не сказал.
– Ты назвал мой подарок стекляшкой.
Ганси поинтересовался:
– А как я должен был его назвать?
– Тарелки бывают не только стеклянные. Та, которую я нашла, – не стекло.
– Значит, маме не понравится.
Лицо Хелен из каменного сделалось совсем каменным. Она сердито взглянула на навигатор. Ганси не хотелось думать о том, сколько времени она посвятила поискам этой особенной тарелки. Ему не нравилось видеть женщин своей семьи разочарованными; это портило прекрасные обеды.
Хелен продолжала молчать, поэтому Ганси задумался про Блу. Что-то в ней не давало ему покоя, хотя он никак не мог понять, что именно. Достав из кармана листик мяты, Ганси сунул его в рот и стал смотреть на знакомые дороги Генриетты, змеившиеся внизу. С воздуха повороты казались менее опасными, чем они ощущались в машине. Так что там с Блу? У Адама она не вызывала подозрений – в то время как в норме он подозревал ВСЕХ. Но опять-таки Адам явно увлекся. И для Ганси это было непривычно.
– Адам, – позвал он.
Ответа не было, и Ганси повернулся. Наушники болтались у Адама на шее, а сам он, перегнувшись через Блу, показывал ей что-то внизу, на земле. Она шевельнулась, ее платье слегка задралось, и Ганси увидел длинный, изящный треугольник бедра. Рука Адама, лежавшая в нескольких дюймах от ее ноги, цеплялась за сиденье. Костяшки пальцев побелели – настолько он ненавидел летать. В том, как сидели Адам и Блу, не было ничего особенного, но почему-то при виде этой сцены Ганси почувствовал себя странно, как будто он услышал неприятную реплику и впоследствии совершенно забыл слова, но запомнил ощущение, которое они оставили.
– Адам! – крикнул Ганси.
Тот с испуганным видом вскинул голову и поспешно нацепил наушники. В эфире раздался его голос:
– Ты закончил говорить про мамины тарелки?
– Да. Ну, куда полетим? Я думал – может, к церкви, где я записал голос.
Адам протянул Ганси мятый листок.
Тот разгладил его и обнаружил грубо нарисованную карту.
– Это что?
– Это нарисовала Блу.
Ганси внимательно посмотрел на нее, пытаясь понять, выиграет ли она что-нибудь, если собьет их с пути. Она не дрогнула под его взглядом. Повернувшись обратно, Ганси разложил листок на приборной панели.
– Рули, Хелен.
Хелен заложила вираж, следуя новым указаниям. Церковь, к которой их направила Блу, находилась примерно в сорока минутах езды от Генриетты, но если лететь напрямик – не более чем в пятнадцати. Ганси прозевал бы ее, если бы Блу не сказала тихонько: «О». Это оказалась руина, пустая и заросшая. Вокруг виднелась узкая, старая-престарая каменная стена. Там, где некогда, очевидно, проходила вторая, остались углубления в земле.
