— Нет, неправда. Будущее не высечено из камня. Ты мог бы, например, увидеть, как я иду по краю обрыва, оступаюсь и падаю. Но если ты меня предупредишь, я не полезу на тот утес и останусь жив.
— Я уже говорил тебе: то, что я вижу, не зависит от моего выбора.
— Я хочу только знать, умру я или нет. На это ты можешь мне ответить?
— Все мы умрем в конце концов — такова жизнь. Мы рождаемся, живем и умираем. Важно лишь то, как мы живем, да и это со временем утрачивает важность. Когда-нибудь нас всех забудут. Ты ищешь уверенности? В этом можешь быть уверен целиком.
— Я боюсь оказаться трусом. Боюсь, что не выдержу и сбегу.
— Никуда ты не сбежишь. Честь и мужество, которыми ты наделен, не допустят этого. Я знаю, что тебе страшно, но это ничего — мне тоже страшно. Врагов у нас много, а друзей мало, но мы выполним свой долг до конца, потому что мы мужчины и родились от мужчин.
Королева закричала снова. Дагориан, содрогнувшись, встал и пошел прочь.
Прошло около часа, и в загородке настала тишина, Зубр вышел к костру и поел приготовленной Коброй овсянки.
— Ну что там? — спросил лучник.
— Она теперь отдыхает. — Скоро ли она родит?
Зубр пожал плечами.
— Воды сошли, а когда ребенок выйдет — кто знает. Через час, через два, а может, и позже.
— Вот так точность! Я думал, ты в этом разбираешься,
— Не так часто я этим занимаюсь, чтобы стать знатоком. Знаю только, что всякие роды состоят из трех стадий. Первая уже началась; плод движется.
— А вторая?
— Когда он войдет в родовой канал, схватки станут сильнее.
— Надо же! Впервые слышу, как ты правильно называешь это место, — улыбнулся Кебра.
— Мне сейчас не до шуточек. Бедра у девчонки узкие, а рожает она в первый раз. Порвет себе все на свете. А если что пойдет не так — и вовсе труба. Пробовал кто-нибудь разбудить монашку?
— Пойду посижу рядом с ней, — решил Кебра.
— Вот-вот, ступай. Надавай ей пощечин или водой облей — все что угодно.
— Как только она проснется, я ее к тебе пришлю.
Зубр вернулся в шалаш, а Кебра пошел к спящей. Свет, излучаемый ею, угас, и Кебра с удивлением отметил, как похорошела она, избавившись от липшего веса. И выглядела она намного моложе. Раньше Кебра думал, что ей за сорок — теперь он, несмотря на седину, дал бы ей лет на десять меньше. Он сжал ей руку и спросил:
—Вы слышите меня? — Но она даже не шевельнулась.
Время шло, солнце близилось к полудню. Ногуста, обычно такой сдержанный, беспокойно расхаживал по лагерю. Раз он подошел к загородке и окликнул Зубра. Тот ответил кратко, грубо и по существу. Ногуста отошел к ручью, и Кебра, так и не сумевший разбудить Ульменету, присоединился к нему.
— Мы теряем время, которое выиграли у моста, — сказал ему Ногуста. — Если задержка продлится, сюда нагрянет враг.
— Зубр не знает, когда она разрешится. Дело может затянуться еще на несколько часов.
— Ты бы хотел, чтобы Зубр принимал твоего первенца? — внезапно улыбнулся Ногуста.
— Что за жуткая мысль! — поежился Кебра.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Худшего кошмара Аксиана еще не переживала. С нее сняли платье и заставили сесть на корточки. Она упиралась босыми ногами в землю, как крестьянка, и боль терзала ее поясницу. После ужаса, испытанного в доме Калижкана, она была немного не в себе, и все последующее только усиливало ее страх. Муж ее погиб, девичьи годы, когда она была принцессой, отошли в прошлое. Она никогда прежде не знала ни голода, ни бедности. Летом ее обмахивали павлиньими опахалами, зимой она укрывалась от холода в жарко натопленном дворце.
Всего несколько дней назад она сидела в своих покоях среди мягких подушек, и вокруг сновали слуги. Пренебрежение мужа не мешало ей оставаться королевой и владычицей империи.
Теперь она, нагая, терзаемая страхом и болью, сидит на корточках посреди дикого леса и тужится, чтобы родить короля на голую землю.
Громадный Зубр поддерживал ее, не давая упасть. Она видела его безобразное лицо рядом со своим, и он то и дело колол ее своими усами. Левой рукой он растирал ей поясницу. В Юсе Ульменета показывала ей обитое атласом родильное кресло и рассказывала, как будут протекать роды. Тогда это представлялось ей чем-то вроде приключения. Новая боль пронзила ее, и она закричала.
— Не дыши так часто, — сказал Зубр.
Его грубый голос немного унял ее растущую панику. Схватки продолжались, боль нарастала и опадала. Фарис поднесла к ее губам чашу с водой, холодной и вкусной. Пот стекал Аксиане в глаза, и Фарис вытерла его платочком.
Правое бедро свело судорогой, и она, привалившись к Зубру, крикнула:
— Нога! Нога!
Он усадил ее спиной к поваленному дереву и стал разминать мышцы выше колена. Фарис опять предложила ей воды, но Аксиана потрясла головой. Какое унижение! Ни один мужчина, кроме мужа, не видел ее обнаженной, а в ту единственную ночь она приняла ароматную ванну и ждала его в полумраке спальни, освещенной тремя цветными фонариками. Здесь свет яркий, резкий, и отвратительный мужлан растирает ей бедро мозолистыми ручищами.
«Однако ему есть до меня дело, — внезапно подумала Аксиана, — а Сканде не было никогда».
Она помнила ночь, когда король пришел к ней. Он не заботился о том, что она девственница, несведущая и неопытная. Не пытался унять ее страх или хотя бы возбудить ее. Никакого удовольствия она не испытала, только боль, но все, хвала Истоку, закончилось быстро. Он не произнес ни слова, а после сразу встал и вышел. Она проплакала тогда несколько часов подряд.
У Аксианы кружилась голова, перед глазами мелькали яркие пятна.
— Дыши глубже и медленней, — сказал ей Зубр. — Иначе обморок будет, а нам это ни к чему, так ведь?
Боль, раздирающая ее, достигла новых высот.
— Ой, кровь! Кровь! — испугалась Фарис.
— Ясное дело, кровь! — рявкнул Зубр. — Спокойно, девочка. Ступай еще воды принеси. А ты постарайся думать о чем-то другом, — посоветовал он Аксиане. — Одна моя жена, бывало, все молилась. Ты молитвы знаешь?
Гнев, пришедший на место боли, охватил Аксиану, как лесной пожар.
—Ах ты олух! Ах ты… — Из нее вдруг полились слова, как дренайские, так и вентрийские — слова, которые она порой слышала, но никогда не произносила вслух и не думала, что когда-нибудь сможет их вымолвить. Грязная, площадная брань, которая Зубра, впрочем, ничуть не тронула.
— Третья моя тоже всегда ругалась. Ничего, это не хуже молитвы будет.
Аксиана приникла к нему, обессиленная. Благородное происхождение, воспитание, вера в то, что знатные господа созданы не так, как простолюдины — все это сошло с нее, как слои луковой кожуры. Она превратилась в потное, стонущее, вопящее животное, лишенное всякой гордости.
