Она сказала это, исполнившись вдруг жалости к себе. И осеклась. Все не то она сказала. «Тебе надо выйти замуж за Тимашева», — вот что она должна была сказать. Она же шла помогать, спасать. А стала упрекать. Это неправильно. Лина сейчас обидится и не будет дальше ее слушать. И она не сможет помочь. Так и есть. Лина поднялась, оперевшись своими смуглыми руками о стол, ее красивое лицо стало уродливым, когда она говорила зло:
— Это не моя жизнь, а ваша прошла напрасно и бессмысленно. Вы никому добра не принесли. Кто вокруг вас? Никого!
Эти слова показались ей вдруг такой ужасной правдой, что она, ничего не видя, чувствуя только головокружение, темноту в глазах, наизусть двинулась к двери, к выходу. И медленно, внутренне вся оседая, съеживаясь, уходя в небытие, поплелась по коридору в свою комнату. Вдогон летели жалкие слова:
— Роза Моисеевна! Бабу… Извините! Что с вами? Вам помочь?
Хватило сил громко ответить:
— О-о! Оставь меня в покое! Дай мне умереть. Что тебе еще надо? Оставь меня! В покое оставь меня!
И плотнее закрыть за собой дверь. И не обращать внимания на подлое и трусливое испуганное царапанье Лины за дверью. Не удивляться, почему не вышел из своей комнаты Петя. «Я его понимаю. Ему все надоело. Тяжело ухаживать за больной старухой! О, никто не хочет принести мне жертву! Кто виноват, в том, что я никак не умру?! Почему вокруг никого не осталось? Почему я никому не могу, не умею помочь?! Что делать? Только умереть. Проклятая смерть! почему ты не приходишь за мной?»
Глава XVII
Ночные страсти
Оба несчастны они…
Овидий. Метаморфозы. Кн. 4.
Он шел вдоль шоссе, потом свернул к дому. В ночной тишине был слышен затихающий вдали лязг трамвая. Фонари горели тускло, в неполный накал. Ветер к ночи немного приутих. Было темно и жутковато, и Петя невольно ускорял шаги. В полумраке его крепкостенный, кирпичный дом казался неприступной громадиной. Дом, построенный из кирпича, который обжигали зэки, как какие-нибудь рабы, что добывали и обтесывали в каменоломнях тяжелые камни для постройки древних крепостей. И черные железные пожарные лестницы, тянувшиеся от первого этажа до последнего, пятого, довершали сходство дома с крепостным сооружением. Железные лестницы на скобах — это запасной выход. Впрочем, выход мог оказаться и входом, лазом для врагов: грабителей — домушников, форточников и прочей нечисти. Поэтому — из предосторожности — нижние пролеты лестницы были забиты досками. Но ведь для проникновения внутрь дома возможна еще и измена. Кто-нибудь может оказаться на стороне врагов…
Петя быстро посмотрел на противоположный дом, на окна четвертого этажа, где жила Саша Барсикова. Окна были темные, пустые, их хорошо было видно над кустами и деревьями, росшими во дворе и разделявшими дома. Наверно, никакие бандиты не приходили, успокоил он себя, ведь во дворе тишина и спокойствие, все спят, да и бумажку с Сашиной запиской он сорвал. А вдруг она нечто похожее и в других местах налепила?.. И в ограбленной квартире сейчас лежат зарезанные Саша, ее бабка и тетка… Сердце заколотилось, и, чтоб преодолеть свой страх, он сказал себе, что как всегда преувеличивает, что не надо поддаваться своей трусости, что все-таки ничего такого произойти не может на самом деле. И тут, словно в назцдание, почудилось ему, будто мелькнула в темных кустах, окружавших газон, физиономия Юрки Желватова, будто подмигнул он ему, улыбнулся — зубы забелели в черноте ветвей — и опять в глубь кустов отступил, приглашая Петю шагнуть следом. Но ни слова видение не произнесло, поэтому сделал вид Петя, что ничего и никого не увидел, и, обмирая, почти добежал до своего подъезда. Захлопнул за собой дверь и ясно понял, что померещился ему Желватов. Но сердце все равно билось сильно, и страх по-прежнему сотрясал его тело. Он постоял, успокаиваясь. Чего испугался? Не того, что Желватов ему плохо сделает, а того, что потребует свидетельствовать в свою пользу, а он не осмелится сказать ему в лицо: «Ты — преступник». А еще и помогать будет.
От сознания собственной трусости Петя почувствовал себя несчастным. «Хорошо хоть, что об этом никто не догадывается», — подумал он. Может, будь рядом отец, которому не стыдно повиниться в своих ощущениях, рассказать о них, он успокоил бы его, объяснил, как себя надо вести, научил преодолевать страх. Но отец был далеко, отец оставил его, не думает о нем, забыл, как забыл о собственной матери: пишет мало, звонит редко. Оставил бабушку на Лину. Но у той хоть Тимашев есть.
Он тихо отпер дверь, чтоб никого не разбудить. Лина, однако, еще не спала. Она выглянула ему навстречу из кухни. Вид у нее был усталый, измученный и мрачный, в правой руке она держала незажженную сигарету. Пете хотелось избежать беседы. Словно почувствовав его настроение, она спросила суховато:
— Это ты? Как спектакль?
— Нормально.
— Чаю не хочешь?
— Нет, я спать пойду. Завтра сочинение.
— Ну иди. Правильно. Правильный ты мальчик.
Слова эти прозвучали обидно, но Петя постарался не обратить на них внимания, открыл дверь в свою комнату, шагнул туда, с глаз долой, будто в самом деле спать решил, и дверь захлопнул, отгородился. Быстро снял костюм, переоделся в домашние брюки, и только тогда, уже окончательно почувствовав себя дома, в безопасности, вернулся мыслями к прошедшему вечеру и задал сам себе вопрос: «Почему я не остался с Лизой? Может, я шизофреник? Так боялся, так всего трусил, что не заметил ее желания провести со мной ночь?.. Почему я сбежал от ее порога? Этого тоже испугался?» А Лиза бы ему помогла. Она его любит. Она бы пожалела его, раз нет с ним ни матери, ни отца. Хотя Лиза насмешница, утешать не умеет. Лучше он навсегда останется девственником. Говорят, что девушка в первый раз теряет много крови, что это — как рана. И не всякий, даже опытный мужчина сладит с таким делом…
При мыслях о Лизе ночное возбуждение, которого он раньше никогда в такой степени не испытывал, вдруг охватило его. Члену в штанах стало тесно, он пытался распрямиться, а Пете ужасно захотелось расстегнуть пуговицы, выпустить его наружу и потрогать рукой. Чтобы избежать искушения, он сел на диван около тумбочки и вытащил из-под стопки книг свой дневник — толстую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Петя вел дневник уже почти год, решил когда-то, что, как и положено великим ученым, он должен заниматься самонаблюдением, чтобы преодолевать душевные неурядицы и нравственно и интеллектуально расти. Он посмотрел свои последние записи, надеясь образумиться.
18/IX
Читал вчера Б.Г. Кузнецова об Эйнштейне. На очереди — Леопольд Инфелъд о Галуа. Предшественников надо знать. Читая историю таких жизней, понимаешь, что необходимо непрестанно учиться, необходимо жить наукой, чтоб и о тебе такое могли написать. Звонила Лиза, что купила Цветаеву. Очень мило хвасталась: «Умри от зависти!» Поддразнивала. Не знаю, как быть с Лизой. Временами мне кажется, что она мне нравится. Но после этих моментов, когда я вспоминаю, как держал ее под руку, а она ко мне прижималась, я сознаю, что больше всего мне нравится власть над женщиной. «Вот могу с ней делать, что хочу». И это — одновременно с глубочайшим уважением к ней, к ее уму и таланту. Не понимаю. Просто подло.
