— Смотришь, как я стряпаю! Нечего меня подгонять да за мной наблюдать! От своей бабки этому научился?
Петя молчал в ответ, зная, что надо выждать, чтоб в театр уйти по возможности мирно, и сидел, опустив глаза в стол. Пока из бабушкиной комнаты, из-за плотно затворенной двери не донеслось вдруг громкое, проникающее во все углы квартиры:
— A-а! Лина-а!
Петя вскочил. Лина от неожиданности чуть не уронила миску с фаршем. Но не уронила, поставила на кухонный столик и тыльной стороной руки отодвинула в сторону волосы с глаз.
— Фу, вот так всегда. Крикнет, аж сердце в пятки уйдет.
Они вновь стали союзниками.
— Кто там? — доносилось из-за двери. — Я проснулась, а со мной никого. Все, все меня забыли. Я как в тюрьме. Одна, все время одна-а! Лина-а! С кем ты говоришь? Кто пришел?
— Это Петя! — крикнула в ответ Лина, и по тону ее он понял, что раздражение не утихло, просто переменило объект. — Звонили ей из парткома и из газеты. Берут сегодня у нее интервью как у старой большевички. Я ей говорила, но старуха наверняка все забыла.
Петя, глянув на расстроенное и несчастное лицо Лины, подумал, что, помимо всех ее забот, Илья Тимашев не заходил и не звонил уже третий или четвертый день.
— Ли-на! Пе-тя! Где вы! Петя! Внук мой! Ты где?
— Поди посмотри, что ей там нужно. А я быстро котлеты доделаю.
Петя шел по коридору мимо книжных полок во всю стену под причитания, доносившиеся из бабушкиной комнаты:
— Что же ты ко мне не заходишь? Я тебе надоела? Я всем надоела. А что я могу поделать? Не умираю. Никак не умираю.
Перед дверью он секунду постоял, прежде чем, постучавшись, войти к бабушке. А она, уже забыв, кого звала, говорила вслух сама с собой, жаловалась неизвестно кому:
— Все меня забыли, все. О, где ты, сын великой любви? Владлен! Мать великой любви зовет тебя! Ты занят, ты на работе. Я так тебя учила, что работа важнее всего. Но ведь работу можно бросить, когда умирает твоя мать, мать великой любви… Ты должен мне пожертвовать своей работой, — потом, вспомнив, видимо, кого звала: — Петя! О, мой любимый внук, ты один меня не забываешь. Но ты не можешь сейчас придти, ты болен, — снова пауза, и осторожным, хитрым голосом. — Впрочем, Линочка тоже любимая внучка. Вну-учка.
Набравшись духу, Петя вошел в комнату. Бабушка лежала на диване в мятом байковом халате, ноги ее были укрыты красно-черным шотландским пледом, глаза устремлены в потолок, и все свои речи она уже привычно произносила, не имея перед глазами слушателя, почти нараспев. Рядом на круглом столике лежали стопкой газеты, стояли пузьгрьки с лекарствами, около них очки без оправы, развернутая «Правда» валялась в ногах. Остальные газеты бабушка еще не смотрела. Над головой у нее — в рамке под стеклом висела увеличенная фотография деда, человека с большим лбом, добрыми глазами и маленьким подбородком. На стенке над диваном — цветная репродукция какой-то картины Диего Риверы: идут куда-то восставшие крестьяне, размахивая серпами, некоторые уже с винтовками. На маленьком гвоздике — цветной бубен с изображением корриды. А еще на двух гвоздиках треугольные флажки: на одном какие-то дома и слово «Buenos-Aires», а на другом некий святой, поражающий копьем чудовище, распростертое у ног его коня (это быт, очевидно, герб города, судя по надписи — «Barcelona»). Пахло мочой: под столиком с газетами стоял синий ночной горшок. Видимо, Лина горшок забыла вынести, а у бабушки то ли сил не хватило, то ли она демонстративно его оставила, чтобы чувствовать себя совсем заброшенной и чтобы все это поняли. Еще пахло немытым старушечьим телом, лекарствами и духами, воздух быт спертый, нечистый. Пол был неметен, валялись какие-то бумажки, обрывки лекарственных упаковок, рецепт с красной полосой (из Четвертого управления) и засморканный носовой платок, вдоль книжных полок у противоположной стены — свалявшаяся в клубки пыль.
В больнице бабушку коротко постригли, и теперь было видно, особенно с затылка, что волосы у нее не только седые, но и редкие уже, настолько редкие, что, несмотря на взлохмаченность, просвечивала сквозь них покрасневшая кожа головы. Петя кашлянул, и бабушка повернув голову к двери, с полубе осмысленным ужасом уставилась на него своими безресничными глазами.
— Петя?! Ты разве не в больнице? Что у тебя с горлом?
— Ничего. А что?
— Я хочу пить. Дай мне воды.
Петя снял с письменного стола стакан с водой (на ночь бабушка клала в этот стакан с водой вставную челюсть, а днем, вставив челюсть на место, споласкивала стакан и наполняла его свежей водой, чтобы запивать лекарства) и подал ей. Она отпила глоток.
— Ты разве здесь? Мне мальчик сказал, что у тебя пошла кровь горлом. И тебя забрали в больницу. Как моего первого мужа. Он был похож на Горького и все принимали его за Горького.
— Какой мальчик? — перебил ее Петя. (Он знал, им с Линой объяснили врачи, что в бабушкином психическом состоянии ничего нет опасного или серьезного, но тем не менее воображаемое для нее такая же реальность, как и сама реальность, надо только аккуратно выводить ее из этого состояния, не противоречить).
Бабушка задумалась, успокаиваясь потихоньку.
— Не знаю. Просто приходил мальчик. Может это был твой старший брат Яша? Нет, не он. О, я не виновата в его смерти. Это моя самая большая боль. Но это был не он. A-а. Это был Карл, Линин отец. Хм. Но он тоже умер. Он родился уже после того, как мы познакомились с Исааком. Ты же знаешь, у Исаака, у твоего дедушки, было трое сыновей от другой женщины. Исаак был тогда анархист. И первого сына назвал Петр — в честь Кропоткина, второго Михаил — в честь Бакунина, и только Карла — в честь Маркса. Я уж к этому времени имела на него влияние. Я еще с Карлом все играла. Вот он и приходил. Или не он, а очень похожий?.. — она задумалась, припоминая, был ли мальчик. — А у тебя с горлом все в порядке?
— В порядке, бабушка.
Она посмотрела на Петю вдруг ясными, не затуманенными бредом глазами. Сморщилась страдальчески.
— Ох, устала я.
Попыталась приподняться на правой руке. Рука была вялая, слабая, в кисти распухшая до складок и перевязочек, как у младенцев. Пальцы тоже опухшие, словно надутые, ногти подстрижены плохо. Ногти на руках она стригла сама. На ногах, после больницы, просила стричь то Петю, то Лину, то, пока был отец, — отца. Когда Петя, держа в руках ее желтоватую, толстую ногу, стриг ей ногти, она переживала и говорила: «Тебе, наверное, противно, но что делать? я не могу сама, ты меня извини». Ей трудно было сгибаться. А ногти были длинные, заскорузлые, толстые, резались плохо, трудно; под ногтями — скопление грязи, от ног плохо пахло. А бабушка, суровая бабушка мучилась от своей беспомощности во время этой процедуры, и Петя старался об этом не думать.
Петя бросился и подхватил ее, подложил под спину подушки, чтобы было повыше, решив, что она хочет сесть. Но бабушка стала упрямо спускать ноги с дивана, пытаясь встать.
