Спорить с Герцем он решил еще вчера, на уроке литературы, но с уважением к его идее «сопротивления среде»: это и был его замысел, пробудивший в нем вдохновение. Уж теперь-то Герц не посмеет за спор с ним двойку поставить. Все поймут, что мстит. Зажатый в толпе, он обдумывал конспект сочинения, листая книжку в поисках цитат. Один раз поставил, второй раз не посмеет, наивно думал подросток. Вчера ведь Лиза с Линой ему помешали. Всегда легче на душе, когда есть кого виноватить. Но чужой виной себе не поможешь, надо сосредоточиться, напрячь мозг. Он сочинял тезисы:
«Возможно ли человеческое достоинство в темном царстве»! Я бы сказал, что человек, обладающий чувством собственного достоинства, вряд ли даже выживет в этом царстве. Потому что самодурство, рабство и насилие пронизывают каждую минуту жизни русского общества тех лет. Человек должен не понимать, не чувствовать себя. Только тогда он может там существовать. Изобретатель-самоучка Кулигин говорит: «У всех давно ворота, сударь, заперты и собаки спущены. Вы думаете, они дело делают либо Богу молятся? Нет, сударь! И не от воров они запираются, а чтоб люди не видели, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят». Где же от этого бытового произвола, бытового, то есть проникшего в самую сердцевину общества, можно найти защиту? Что ему противопоставить?»
Мысленно он продолжал писать будущий текст:
«Островский рассматривает три типа сопротивляющихся людей. Первый — это Кудряш, вроде бы даже напоминающий удалого разбойничьего атамана, Стеньку Разина, Ермака. Но Кудряш, хоть и грозит «проучить» Дикого («Мало у нас парней-то на мою стать, а то бы мы его озорничать-то отучили»), лих только «на девок». У Кудряша нет даже мысли о человеческом достоинстве, эта проблема ни его, ни Варвару, его любовницу, не волнует, им лишь бы все шито-крыто. Их путь — это бегство из общества (в конце пьесы мы узнаем, что они убежали), а не противостояние ему. Второй тип — это изобретатель Кулигин, цитирующий Державина, человек талантливый, но в царстве дикости его талант принимает искаженные формы от недостатка образованности: он изобретает вечный двигатель, перпетуум-мобиле, а слово это правильно и выговорить не в состоянии: «Только б мне, сударь, перпету-мобиль найти!». То есть преследует заведомо недостижимую цель. И, разумеется, его наука не ограждает его от издевательств Дикого («как и меня от издевательств Герца и Желватова», — промелькнула у него параллельная мысль), а только усиливает их. Его человеческое достоинство поругано и унижено, защитить себя он не может. И, наконец, третий — это Катерина и Борис, пытающиеся отгородиться от общества, укрыться за стенами любви. Но любовь в «темном царстве», как показывает Островский, — ненадежная крепость, она разрушается, как только общество замечает ее. Само обнаружение любви уже чревато для нее гибелью. Человеческое достоинство любящих поругано, растоптано, унижено. Борис смиряется с этим. А Катерина?.. Быть может, в «темном царстве» иного способа сопротивления, чем самоубийство, и нет. Но отстояла ли она таким способом свое достоинство?.. Мне кажется, это компромиссный ответ драматурга, это не решение вопроса. Если, конечно, считать, что человеческое достоинство, подлинное человеческое достоинство — в противостоянии окружающему миру».
Трамвай добрался до Петиной остановки. Он ссыпался со ступенек вагона вместе с остальными, тоже идущими в школу, малышами и подростками. По асфальтовой дорожке проложенной между выбоин и рытвин неухоженной земли, отворачиваясь от ветра, Петя шел через двор девятиэтажного блочного дома, по привычке срезая угол на пути к школе, но обходя стороной внутренний дворик с пристройкой, в которой жили учителя — математичка Валентина Александровна Акулова и учитель русского языка и литературы Герц Ушерович Когрин, каждый в своей комнатке. Вот уже и огороженная проволочной сеткой баскетбольная площадка перед школой, мимо нее прямо к подъезду. Перед дверьми стояли два здоровых прыщавых девятиклассника, проверяли у входящих «наличие мешка со сменной обувью». Петя припомнил, как года два или три назад он воспользовался этой тупой жестокостью школьных правил, чтобы прогулять контрольную, к которой был не очень готов, а получить четверку, тем более тройку не хотел. Он тогда придумал ход.
Была тоже осень, но мокрая, дождливая, полно глубоких луж с жидкой грязью по краям. Забыв дома мешок с тапками, Петя по дороге к трамваю осторожно и аккуратно обмакнул по очереди ботинки в этот грязевой раствор. К тому моменту, как он доехал до школы, грязь засохла и стала отчетливо видна на его башмаках. У дверей стояла завуч Пшикалка, потребовавшая, чтобы он предъявил сменную обувь. Таковой не оказалось. Тогда она велела ему ехать домой за мешком со сменной обувью. Немного рискуя, Петя все же сказал, что у него первым уроком контрольная по алгебре. Пшикалка заколебалась, но Петя, переступив с ноги на ногу, тут же добавил, что ему хотелось бы писать контрольную, а грязь с башмаков он постарается обтряхнуть. Завуч еще раз глянула на его ботинки, вспомнила, что он отличник, решила, видно, что ничего страшного не случится, если он пропустит контрольную, но, напротив, воспитательный эффект будет, ежели она отправит Петю домой за тапками. Что она и сделала. И Пете тогда показалось, что он открыл механику воздействия на казенное сознание: надо делать так, чтобы законы тебе служили, для этого не идти против них, а их использовать. Только никого в свои замыслы не посвящать. Но это, когда жизнь по законам, по правилам.
И совершенно непонятно, что делать, когда наваливается иррациональное, непредсказуемое. Только прятаться. Ничего другого.
Первая, с кем он столкнулся в вестибюле рядом с раздевалкой, мотающая своими куцыми косичками, вихляющая своим гибким телом, жеманная, явно высматривавшая его оказалась Зойка Туманова. Петя вздрогнул, потому что не хотел с ней общаться, но она уже приблизилась к нему, взяла за рукав и, заглядывая ему в глаза и поводя, как ей казалось, кокетливо плечами, зашептала горячо:
— Петя, ты знаешь, какой ужас сделал Юра Желватов? Я его очень осуждаю за этот недостойный поступок. Я уверена, что ты тоже. Я всю ночь не спала и поняла, что должна тебе кое-что сказать и показать, чтобы ты понял. Я знаю, что Юра тебе про меня говорил нехорошие вещи. А у меня совсем чистые чувства. Я об этом написала. Ты сейчас же прочти и мне отдай, — она протянула ему двойной тетрадный листок.
— А ты откуда знаешь, что он сделал? — спросил Петя, беря листок и думая, что он никогда не сумеет ей объяснить, решимости не хватит, что она для него чужая, независимо от того, что говорил Желватов, что весь ее стиль мысли, жизни, облик — из другого мира, с которым Петя боялся соприкасаться.
— Мне Юра сам позвонил, — объяснила Зоя, потихоньку ведя Петю за колонну: скрыться от посторонних взглядов, — он так испугался… Я его утешала, что, может, все обойдется. А сама все время о тебе думала. Ты прочти, я это давно писала, и вчера тоже.
— Звонок скоро, — попытался вырваться Петя.
— Еще десять минут, — удержала его Зоя.
И он торопливо и пугливо заскользил глазами по строчкам:
Я раньше думала, Петя,
что любовь — ерунда.
Вздыхать, страдать — не моя стихия.
И даже решила, что не полюблю никогда,
Как часто любят у нас, другие,
Но однажды, по-настоящему полюбив,
Я была обманута человеком любимым.
И начала я, про любовь забыв,
Смеяться над обманутыми другими.
Но, кажется, дальше не пойдет так,
И, кажется, меня любовь задела.
Без любви и я жить не могу никак…
Стихотворение здесь обрывалось, и Петя с облегчением решил, что это все, мучительно не зная, что и по поводу этих строк сказать, хотя, по счастью, это не было прямым объяснением в любви.
