Глава II
Старухи
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
А.С. Пушкин
В дороге никаких особых происшествий не случилось с Петей. Трамвай был набит, все теснились, толкались, пихались, так что приходилось все время прилагать усилия, чтобы удержаться на ногах, но, наконец, уцепившись за поручень, Петя занял удобную позицию, позволявшую абстрагироваться от толкотни: на втором сиденье около окна. Правда, поразмышлять, как ему хотелось бы, он не смог, и единственное чувство, которое все же снизошло на него, было чувство полной прострации, когда глаз фиксирует происходящее, но душа в этом не участвует.
Вообще-то Петя любил, забившись на сиденье в угол к окну, сидеть так, чтоб не сталкиваться с соседями и знакомыми, постоянно ездившими этим же маршрутом, дабы не отвлекаться от своих мыслей. Он даже радовался, если в трамвае знакомые его не замечали. Потому что иной раз и неловко было объявиться, дать знать, что он кого-то видит. Как-то он наблюдал и слушал беседующих Кузьмина и Тимашева, ехавшего тогда мимо их дома, то есть мимо Лины. И слава Богу, что остался он незамеченным, иначе Тимашев бы смутился, да и Петя не представлял бы, как себя вести дальше, что сказать Лине. А беседа была занятной. Обсуждали они что-то имевшее вроде бы выход на проблему причинности и случайности. Петя знал, что в новейшей физике управляет закон теории вероятностей, что детерминизм там «не работает». Похожие ситуации не обеспечивают сходства результатов, ибо не обязательно, чтобы одно непременно следовало за другим: важны отклонения, составляющие, условия, позиция самого наблюдателя. Но в разговоре двух взрослых и умных довольно произвольно, как показалось Пете, сближались Древний Рим и современная жизнь в их общем отечестве.
Первым заговорил Борис Кузьмин: «В наши края?» — «Да нет, к себе, на свою Лягушкинскую. По делам ездил, сейчас мимо» — «Что так?» — «Сын ждет. Обещал ему книгу по Древнему Риму» — «Интересуется?» — «Да скорее я хочу, чтоб заинтересовался. Кое-что, надеюсь, станет ему ясно. Что уже в Риме были и цирки, и зрелища, и безделье, своего рода хипизм, и тоже как порождение имперского сознания. Пока парень не хочет этого понимать категорически. Думает, что нашел путь к свободе». Петя тогда первый раз сообразил, что у Тимашева могут быть какие-то свои проблемы, не связанные с Линой и их домом. Кузьмин мизинцем почесал свою шкиперскую бородку: «С дочками пока у меня хлопот меньше. До детей трудно доходит, мне кажется, самое главное, — что на свете существует одна причина, влекущая за собой всегда определенные следствия, — я имею в виду смерть и страх смерти. Когда человек подрастает, на этом его страхе начинают играть всевозможные персонажи: начиная от мелких и крупных тиранов и кончая обыкновенными хулиганами. Человек детерминирован этим страхом. Во все века и у всех народов. Хотя ваши любимые римские стоики этот страх по-своему преодолевали. Но именно от предощущения этого страха и бегут дети в хипизм. Так что Рим здесь не при чем». У Тимашева борода была длиннее, продолговатее, поэтому он за бороду хватался рукой: «Видите, я не ищу причину сегодняшних процессов в Древнем Риме, но аналогия не случайна. Она не мной придумана. В России прошлого века шло постоянное соотнесение российской империи с римской. Это и у Герцена, и у Чернышевского, и у Тютчева, даже Замятин в конце жизни, пытаясь осмыслить нашу революцию, писал роман об Аттиле — «Бич божий». А то, что вы говорите об игре всевозможных тиранов на страхе смерти, потому что хулиган — это потенциальный тиран, то этот страх входит в необходимость имперского образа жизни. Человек должен бояться правителя. При этом люди привыкают к крови и с жадностью пожирают более образованных, а затем самих себя. Именно это и делал Сталин — приучал народ к злобе и ненависти к себе подобным» — «Тинте все же говорите, — приложил невольно Кузьмин палец к губам. — Да и откуда вы ждете нашествия варваров и падения Рима?» — «Жду ли? По-моему, оно уже было. Вы поездите по провинции: церкви, бывшие дворянские и купеческие дома стоят как после варварского нашествия. Никто не знает, что с ними делать. Как варвары в теремах жилища себе строили, так и здесь — в церквах склады, в особняках — конторы. Мы сейчас доживаем постварварскую римскую жизнь. А жизнь эта, признаться, была довольно пуста. Лучшие у нас дома, — постройка либо конца прошлого, либо начала нынешнего века. И в культуре то же самое. Питаемся крохами прошлого века. Доживаем, одним словом» — «Разве ваш любый Чаадаев не пророчил чего-то подобного еще в начале прошлого века? И вот — обошлось. Какой взлет был!» — «Чаадаев не совсем об этом писал, такого исторического опыта у него не было. Я хочу…» — «Ой, извините, моя остановка. Извините, ради Бога. Будете здесь — заходите, договорим». Они потискали друг другу руки, Тимашев проводил Кузьмина к переднему выходу, а Петя выскользнул с задней площадки.
Интересно было слушать их невидимкой, но хорошо все же, что Тимашев его не заметил. А Кузьмин увидел его только на подходе к дому, поздоровался, ему и в голову не пришло, что Петя ехал тем же трамваем, задал какие-то дежурные вопросы на вполне житейские темы: сказал чего-то о старухах-соседках, спросил, как себя чувствует бабушка, куда Петя собирается поступать и чем заниматься. Петя с важностью и некоторой иронией по отношению к гуманитариям ответил, что в МГУ на физфак, а цель — занятия астрофизикой. Он фанфоронил и только дома подумал, что произвел невыгодное впечатление. Петя не сказал тогда Лине, что видел Тимашева, чтоб не огорчать ее и чтоб не было потухших Лининых глаз, раздражения, окриков, диковатых движений. Это было одно из уже привычных для Пети исчезновений Тимашева: он не приходил тогда около двух недель и Лина психовала.
На этот раз никаких знакомых не встретилось. Дефилировали навстречу мимо трамвайных окон магазины, жилые дома-девятиэтажки из панельных бетонных блоков, стройки с грудами мокрого песка и непролазной грязью на подходах. Неслись сбоку, поднимаясь и опускаясь, сорванные ветром желтые и желтоватозеленые листья, сломанные мелкие веточки. Долго катился стекло в стекло какой-то набитый автобус. Вот и булочную миновал трамвай, вот и поворот, вдали виднелась недавно поставленная бензоколонка, стояла очередь машин на заправку. Петя стал протискиваться к выходу; трамвай был старый, он подергивался, взлязгивал, погромыхивал, его потряхивало, и пока Петя сделал несколько шагов к двери, ему дважды пришлось хвататься за поручни. Вот и его остановка.
Он соскочил довольно неуклюже, чуть не выронив свой набитый тетрадями и учебниками портфельчик. Каждый раз, когда возвращался он домой, стоило ему только сойти с трамвая, одна и та же мысль посещала его: что дня через два «сегодня», которое так переживаешь, пройдет, станет таким же далеким, как и сегодняшнее «позавчера», и что время — это единственное, что дано людям, казалось бы, на их усмотрение, а они тратят его попусту, ибо не понимают этой единственной, ничем не заменимой ценности, а потому не умеют использовать ее.
Петя повернул голову, не идет ли встречный трамвай, перешел линию и свернул на асфальтовую дорожку, с обеих сторон обсаженную кустами боярышника. Дорожка повела его к старой, добротной постройке еще тридцатых годов — пятиэтажному дому с высокими потолками и толстыми стенами. Ходили слухи, глухие и не очень внятные для благополучного юнца, что дом этот строили заключенные; во всяком случае, до того еще, как его оштукатурили, показывали Пете «большие ребята» кирпич, вделанный в угол дома, рядом с окном профессора Кротова; на кирпиче читались корявые буквы, процарапанные чем-то, видимо, еще до обжига: «кипич делаю заключеный в лагерь», — а снизу большими буквами: «ГОЛУБ»: то ли Голубев, то ли Голубь, а, может быть, и в самом деле хохол Голуб. Дом был профессорский, и никакого отношения профессора, в нем жившие, как Пете казалось, к лагерям и заключенным не имели. Но что-то было связывавшее дом с тридцатыми годами, неуловимое, как некая печать, стоявшая на доме и его пожилых обитателях. На прогулках и при встречах профессора разговаривали не о проблемах, а о сослуживцах и склоках на своих кафедрах. Среди них были всякие люди: и дурные и хорошие, и вроде бы ученые с именами, и откровенные приспособленцы, даже стукачи. Но всех их роднило одно: они доживали свой век в одиночестве, дети вырастали и, как правило, уезжали. Дом был крепостью, но крепостью, в которой ряды защитников редели.
