Заводила отскочил, размахнулся ногой и еще раз ударил, норовя каблуком попасть в переносицу или в глаз, и — побежал, вся стая за ним следом скрылась в переулке за театром. Сотрясаясь, Петя отошел к газетному киоску, а киоскерша, опомнившись, вскрикнула: «Ироды! Что вы делаете!» Но ироды уже исчезли. А побитый встал и, не обращая ни на кого внимания, вытирая кровь с синевшего на глазах лица, глядя с тоской на испачканные в крови ладони, побрел в ту же сторону, куда убежали его мучители. Понуро и обреченно побрел, как и положено жертве. Никто ему ничего не сказал, не успел сказать, да и нечего было.
Петя, вспоминая и поеживаясь, вышел, наконец, к восьмиэтажному кирпичному дому, раскинувшемуся на целый квартал: сюда переселили жителей снесенных окрестных бараков. На первом этаже располагались магазины — от «Булочной» до «Бакалеи». Даже днем там кучковались мужики у двери с надписью «ВИНО». Но они не были шумными. Петя драк не видел здесь, хотя изредка слухи и доходили, что кому-то в перебранке отбитым горлышком «харю разрисовали». Чаще обитатели этого дома, напившись, буянили у себя в квартирах. Рассказывали, что раз пьяные муж с женой выбросили в окно седьмого этажа трехлетнюю дочку, чем-то досаждавшую им, а потом туда же, через окно на асфальт, опрокинул мужик и свою жену-помощницу, объясняя потом, что «обиделся на нее за дочку». Будь Петина воля — он бы мимо этого дома не ходил.
Перейдя пустырь с редкими деревьями, отделявший дом от шоссе, он встал на остановке, ожидая автобуса. Подходили все ему не нужные номера, и он, от нечего делать, принялся разглядывать бумажки с надписями, наклеенные на толстое стекло автобусной остановки. Среди объявлений о размене квартир, продаже совсем новой тахты, щенков хорошей породы и тому подобного, он вдруг увидел целое письмо, «спаслание», как сказал бы Винни Пух. Любопытствуя, он начал читать. Оторопь овладела им, жалкой и нелепой показалась ему бабка Барсиковой с надменностью своей и золотыми очками на носу, антисемитизмом и презрением к нему, к Пете, когда он прочел это «спаслание», адресованное никому и всем, всему свету:
«Кто хочет познакомиться с 15-летней девушкой? Хорошо бы, чтоб парень был от 16 до 28 лет. У меня есть машина, магнитофон, два велосипеда, энциклопедии (все), много книг, золото и драгоценности (в комоде).
Живу: Краснопрофессорский проезд, д. 12, кв. 18.
Телефон: 212-05-06.
Зовут Барсикова Саша (Шура).
Осторожно! в квартире бабка старая. Она с приветом. Если нарветесь на нее, то скажите, что из мед. училища — пришел узнать уроки. Можете врать, что угодно, лишь бы было логично. В случае чего подождите в моей комнате. Еще тетка, но она никогда из своей комнаты не выходит».
Внизу было нарисовано сердце: ♥
Петя слышал, конечно, об этой кровавой истории: что Сашин отец зарезал свою жену, Сашину мать, на глазах дочки, и сам зарезался; а сейчас вдруг припомнил, что бритая, как мужик, сумасшедшая, таскающаяся каждый день на почту отправлять письма своему бывшему мужу, — Сашина тетка. Он сорвал записку, разорвал на клочки и бросил в урну. Не то чтобы он пожалел Сашу Барсикову или ее бабку, но не хотел он наводить шпанистое отребье на их сравнительно спокойный двор.
Оглянувшись, не видел ли кто, как он срывал бумажку (это все же был не интеллигентный поступок), он заметил только равнодушно курящего сигарету бородатого мужчину в костюме и расстегнутом синем плаще и двух завитых девиц с накрашенными щеками, по виду канцеляристок. Они если и заметили, что он порвал объявление, то не обратили внимания. Подошли две тетки в коротких замызганных плащах, с авоськами, набитыми колбасой, целыми батонами, апельсинами и пачками печенья, иная всякая снедь была ими уложена в большие рюкзаки, висевшие за плечами и разбухшие. Они встали рядышком у фонарного столба, ожидая автобуса или троллейбуса.
— Ишь, отоварилась! — сказала с приятельской подколкой та, что была потолще.
— А сама-то! — добродушно возразила вторая. — Ничего. Теперь на вокзал и домой. Почитай, недели на две хватит.
Ближайший вокзал был Савеловский. Значит, подумал Петя, куда-нибудь под Дмитров, а может быть, ближе, в Лобню. Подошла миловидная, бледная и худенькая женщина в шляпке и длинном светлом пальто, какой-то лохматый парень с худым лицом в коричневом вытертом пиджаке под замшу. Вот и восемьдесят седьмой подкатил, в заднюю дверь вошли девицы, за ними две женщины с авоськами и рюкзаками, заполнив пространство — не войти, в средней двери гроздьями уже висел народ, и никто не выходил. Петя заколебался, куда лезть. Парень в вытертом пиджаке подошел к закрытой передней двери, внезапно она перед ним открылась, и он вспрыгнул на ступеньку, бородатый мужчина полез втискиваться в среднюю дверь, а худенькая женщина в шляпке, обнадеженная, кинулась к передней дверце, следом за лохматым парнем в пиджаке. Петя подумал было шагнуть за ней, но только женщина ухватилась рукой за поручень, как дверь перед ней захлопнулась, прищемив ей локоть. А водитель, совершив сей славный поступок, принялся болтать с протиснувшимся к нему в кабину лохматым парнем, совсем даже не обращая внимании на защемленную женщину. Той было больно, но еще больше она испугалась, что автобус сейчас тронется, а она от водительского равнодушия и хамства попадет под колеса. Она принялась колотить кулаком в дверь. Ноль внимания. Петя тоже постучал по стеклу водителя костяшками пальцев. Заурчал мотор. Женщина заколотила сильнее и заорала. Глянув в зеркало, шофер увидел защемленную. Дверь открылась. Женщина отдернула руку, хотела что-то сказать, потом снова сделала попытку шагнуть в эту дверь, но та снова захлопнулась, оставив ее на улице. Женщина задыхалась, не находила слов, потом бросила: «Вы, вы… негодяй!» Тот даже головы в ее сторону не повернул. Петя с трудом затиснулся в среднюю дверь, рядом угнездилась на подножке и женщина в шляпке. Лицо ее было беспомощным, покрыто красными пятнами от оскорбления и бессилия. Она понуро молчала.
После нескольких остановок Петя со ступенек переместился в салон и стоял, зажатый со всех сторон, держась за верхний поручень. В таких случаях лучше было не обращать внимания на происходящее вокруг, а думать о чем-нибудь постороннем, например, о театре, чтобы что-нибудь умное Лизе сказать, когда они встретятся. Лиза любила говорить об искусстве и о трагических женских судьбах великих поэтесс, словно и сама была несчастна или ожидала, что будет. Все-таки поэтесса, почти Цветаева! Петя стал вспоминать, как Тимашев, красуясь перед Линой, говорил, что театр — это европейское изобретение еще времен античности, что там, в Европе, и сами люди живут, как актеры, все время чувствуют себя как бы на сцене. От них выражение — «вышел на историческую сцену» и тому подобное. Европейцы все время наблюдают, как на них смотрит кто-то другой, и сами себя видят со стороны. Отсюда у них любовь к фразе — в хорошем и в плохом смысле. Что значит в хорошем? Ну, например: «Рим выкупает себя не золотом, а железом», «что истинно, то мое», «если что мешает тебе жить хорошо, то хорошо умереть не мешает ничто», «многие, накопив богатств, нашли не конец бедам, а другие беды», «немногих удерживает рабство, большинство за свое рабство держатся», «жить правильно — всем доступно, жить долго — никому», «некоторые кончают жить, так и не начав». Петя тогда под диктовку Ильи Тимашева записал вспомнившиеся тому изречения. Они казались и впрямь мудрыми. А в плохом? В плохом — это понятного понятней, ответил ему Тимашев. Это — фразерство, пустословие. У нас укромнее. У нас даже разбойник режет без лишних слов, разве что матерясь. А у них слова произносят, чтоб жертва знала от чьих рук и во имя чего она гибнет. Мы не выставляемся, ибо Бог и так всех видит, а перед людьми чего показушничать! Театральность у нас, сказал он Пете, это почти ругательство. Вспомни, как мы говорим с осуждением: «Он ведет себя театрально». Даже в исторических своих поступках мы не театральны. Леонид Андреев, писатель хороший, ты его еще прочтешь, после убийства царя в дневнике своем заметил, что казни европейских монархов во всех европейских революциях были торжественны, ритуальны, то есть театральны. А русского царя убили на отечественный манер: по-воровски, по-разбойничьи застрелили в подвале — как зарезали в подворотне. Русский философ Василий Розанов в том же восемнадцатом году записал слова новгородского старика-крестьянина, что «из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть», то есть, как Розанов пояснил, «надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой». Стало быть, казнили почти по воле народной. Хотя и менее жестоко, чем народ хотел. Но самое главное — без театральности. Поэтому наш театр лишь в той мере театр, в какой мы стали европейцами. А, увы, мы ими не стали. Пока что не стали. Хотя и было театральным дворянство начала девятнадцатого века, Пушкины, Лунины, был период революции и гражданской войны, когда появились герои, котурны, начали произноситься фразы. Любой бандитский батька старался говорить «для истории». А уж лидеры — те чувствовали себя героями французского Конвента, хотя творили нечто более невероятное и грандиозное. Потоп герои героически гибли, хорошо, если в бою, а чаще — по доносам вчерашних статистов, казнили их тоже статисты, уже не думавшие о своей исторической роли, просто выполнявшие приказания. Все равно их смерть была трагическая, потому что запал был изначально высокий. А последние их фразы, точнее, даже не фразы уже, а реплики, им подсказывали суфлеры. Они же, бывшие герои, продолжали думать, что они все еще на сцене, на исторической сцене, что их видят и слышат миллионы зрителей, поэтому даже на процессах, говоря по чужому сценарию, они полагали, что играют на сей раз роль тайных героев, жертвующих собой во имя партии, что и подтверждается их последними, предсмертными криками, обращенными к палачам: «Да здравствует социализм! Да здравствует Сталин!» Но это уже был шутовской хоровод, русский вариант карнавализации, когда веселится не народ, как на Западе, а самодержец и его опричники. И вот уже по исторической сцене разгуливали статисты; фразы, оставшиеся от статистов, полны злодейского смысла, это цинические реплики театральных злодеев. Разницу между героем и злодеем в театральном смысле ты, я надеюсь, чувствуешь. Вот почему на слезно-оправдывающемся письме прославленного полководца появляется чудовищное резюме, тоже по-своему вошедшее в историю: «Не верю в честность бесчестного человека!» Герои как раз верили! Но статисты уже не похожи на Дон Кихота, освободившего каторжников, преступников, бандитов, поверив в их невиновность, которые его же потом прибили и обобрали. Дон Кихоты были уничтожены. Некоторые, правда, уцелели и доживают свой век, трагически разрушаясь. Как твоя бабушка, например. Время героического театра прошло. На сцене фарс, исполняемый шутами гороховыми. Роза Моисеевна из последних, кто еще продолжает жить идеалом, идеей. Ведь это главное условие бытия театрального героя. Хотя наше время, думаю я, не последнее действие театральной пьесы, а эпилог романа, эпически подводящий итоги уже прошедшему действию.
