Дважды приходят подозрительные жены — на поиск своих зачастивших в лес мужей. Не рассказываю, что оба мужика пробираются краем леса на опушку, где предаются исключительно пьянству и сну — просто гоню обеих.
Зеркал в моем доме не было. В воде иногда видела отражение свое, но по-прежнему пугалась — кто-то отражается, а меня рядом нет. Как будто меня нет вовсе…
…Талара возвели на престол. Как-то золотая корона будет смотреться в рыжеватых волосах? Это будет красиво. Скоро на свет появится его ребенок. Воображение рисует пухлощекого младенца с ржавым пухом на голове и солнечными глазами…
…Совета больше нет. Да и от самого ордена мало что осталось. Не стоило им злить того, кто обрел власть их уничтожить. Недальновидно.
…Рыцари по-прежнему есть. Людей все так же могут съесть, покусать или еще какой ущерб нанести. Видимо, к ним у Талара никаких претензий нет.
Как бы там ни было, давно устоявшемуся порядку приходил конец.
Пустота давила на уши. Незаметно для себя я начинала напевать полузабытые песни, сбиваясь и путая строки.
…падал первый снег…
Здравствуй, Ула.
Помню о том, что обещала рассказать.
Эту историю я слышала от своей наставницы, и за правдивость не поручусь, но уж как есть.
Еще во времена ее молодости, когда не было Ордена, равны были и ведьмаки, и ведьмы перед ликом бога своего — Трехликого. Один лик его был светел, дарил любовь и плодородие; второй был сер, как сумерки. Этот лик был повернут к целителям и воинам — тем, кто может и даровать жизнь, и отнять ее. Третий же был темен, как ночь. Этого лика не видел никто.
Ни для кого секретом не было, что в целительстве были сильнее ведьмы, и за самые сильные заклятия и зелья приходилось платить кровью, когда своей, когда и чужой. Ведьмаки же все больше чаровали светлое оружие, по миру шли, очищая его словом и силой…человеческая кровь им была не нужна. И хотя и те, и другие были под сумрачным ликом бога, со временем ведьмаки отдалились.
То, что им не нужна была кровь, словно вознесло их. Заставило чувствовать себя чище, праведнее. Одни стали запирать часть своей силы, иные — всю, принося клятву служения…
Сама вера стала меняться. Больше не было сумрачного лика у бога…
Им хотелось собрать под свои знамена все больше и больше людей. Ведь когда в тебя многие верят, ты и сам начинаешь верить тому. что говоришь.
Непознаваемый Трехликий превратился в чудовище-Трехголового, одна голова которого человеческая, ей и молятся люди; вторая светла и прекрасна — для последователей и рыцарей; третья ужасна. Клыки, горящие как угли глаза, слюна ядовитая. Эту голову прозвали ночной и отдали ведьмой.
Само слово ведьмак было забыто, а любая сила, что требует крови — названа злом.
Черный лик Трехликого посмотрел на нас всех, стирая даже память о том, как все было изначально.
Давно уже я запрятала эту историю поглубже, а тут, глядя на вас, вспомнила.
Будь здорова.
Весена.
Сегодня к дому подходила лисица. Еще не до конца перелинявшая, некрупная — настороженно разглядывала меня, стоящую у входа, но не убегала.
— Если будет холодно, ты приходи. — негромко проговорила я, не сводя глаз со зверя. — Еды оставлю…
Лиса насторожила уши и метнулась обратно в лес.
Стоит завести собаку. Так и рехнуться недолго. Хотя сойдет и лисица.
Ударили морозы. Окна сплошь затянуло ледяными узорами. Руки совсем огрубели от топорища.
Прошлые зимы я кочевала по теплым обозам от деревни к деревне — по холоду болели чаще, да и изголодавшаяся мелкая нечисть лезла охотнее. А однажды перебралась аж за столицу…
Там зимой было, как осенью — тепло и бесснежно, а люди даже по весне не теряли смуглоты.
Грея у огня покрасневшие ладошки, отчаянно хотела туда вернуться.
Верила, что до меня больше никому нет дела. Талар забудет, не до того государю, чтобы помнить о наивной ведьме — забудет, получив власть, наследника и столько женщин, сколько его левая пятка захочет.
Забудет ли рыцарь, не знала. Но отчаянно надеялась. Только вот на что?
Глава 24
К середине зимы пришло новое письмо, которое меня изрядно озадачило. Слухи даже до нашей глуши дошли, но в них я не верила, а тут…
Дорогая Ула!
Вот это учудил наш, укуси его овод за зад, государь!
Дите родилось, а на гобелене новая ниточка не протянулась. Нет в нем ни капли крови-то, нагуляный, значит.
Жена в слезы и в ссылку, всех кто при ней работал в то самое время — в тюрьму без разбору. Уж не знаю, кто там подгулял и куда, но светлые, которые уже крепко под колпаком, брак разорвали. Так что твой рыжий снова свободен и, что главное, богат.
Не приведи кто прочитает наши письма, на кол меня посадят, точно говорю. Ну как к нему по-серьезному относиться, когда мы через улицу два года прожили? Смешно. Как-то звать его по-особому, что ли? Рыжиком?
Скоро соберутся новую государыню искать, ты как, не хочешь поучаствовать? Правда дело пока мутное, говорят кто-то у него на примете есть.
Ну а я, чем бесы не шутят, в столицу. Мало ли, вдруг одарит чем, по старой памяти. Напишу, как вернусь.
Весена.
Ноги вязли в свежих, рыхлых сугробах. Мешок, который я тащила за собой, оставлял широкую полосу.
Отросшая ниже лопаток толстая пепельная коса при каждом рывке подгоняла меня увесистым шлепком по спине. Выбившиеся из-под теплого платка пряди липли ко взмокшему лбу.
Я почти сутки провела возле постели ребенка, ухнувшего в полынью. Не то чтобы в мои силы так уж верили, но выбора не было. Или я, или никого.
Жар схлынул, оставляя в покое обессиленное тельце на промокших простынях, а меня едва живой от усталости.
В оплату мне и выдали мешок с крупой, ну а я не в том положении, чтобы носом крутить.
Почти дотащив законную добычу до дома, я разогнулась, растягивая ноющую спину, и замерла.
По свеженаметенному белому пуху тянулась цепь темных следов, поднималась по крыльцу и исчезала у двери.
Бросив мешок, я на цыпочках двинулась ко входу. Кто бы меня не ждал, он уже давно разглядел меня из окна.
Дверь скрипнула, впуская внутрь поток холодного воздуха и снежную крошку. Белой змеей поземка протянулась по темному полу.
Печь давно остыла, и в доме было холодно — он не стал снимать шубу из ослепительно-белого меха в мелких черных отметинах. На пушистом воротнике выгоревшие пряди длинных волос смотрелись чистым золотом.
На секунду я остановилась в дверях, закусив губу. В память врежется, наверное, до самой смерти — темная изба с прокопченными стенами и Государь во всем своем великолепии, кутающийся в меха на древней лавке.
