— Но почему он просто не запретил ей заниматься наукой и появляться в Магистериуме? — профессор выглядел обескураженным. — Это было бы и логичнее, и проще.
— Сердечные дела бывают запутаны, — оборотень приблизился к ученому и дружески положил руку ему на спину. Тяжелую, опасную руку. — Должно быть, он понимал, что силой не удержит её рядом. Если бы Эдвард действовал подобным образом, что-то неминуемо сломалось бы в их с Лидией и без того непростых отношениях. По этой же причине он и вас не тронул. Хотя, думаю, то был не основной резон: кто же станет убивать курицу, несущую золотые яйца. Лорд простит вам что угодно, пока вы полезны… Понимаете, Мелтон — всё, что угодно.
Он особенно выделил последнюю фразу, сверху вниз выразительно глядя на старого друга. Но тот по-прежнему был рассержен и не желал ничего слушать.
— Вы утверждаете, будто он в самом деле любил Ли? — гневно переспросил Мелтон. — Будто она была ему дорога?
Сердце Карла аж ёкнуло, кольнуло иглой невыносимой ностальгии, едва он услышал это милое студенческое прозвище. Так называли ее друзья, в те времена, когда Лидия еще не была примой Ледума и матерью инфантов. Далекие, далекие времена.
Мелтон меж тем не желал успокаиваться. Замурованные много лет назад чувства и сожаления нашли наконец выход.
— Да как вы смеете! — почти кричал профессор. — Я не верю в этот отвратительный вздор. Правитель Ледума не имеет сердца. Он сам, сам подписал указ о казни. Еще прежде он без колебаний отдал беззащитную женщину на растерзание своему цепному псу, безжалостному чудовищу Винсенту. Это слишком жестоко даже по отношению к врагу, а уж прима Ледума, мать его детей, без сомнения, заслуживала лучшей участи…
При упоминании о канцлере, по вине которого и был раскрыт его великолепный заговор, а сам он оказался повержен и пленен, Карл почувствовал, что и сам не в силах сдержать копившуюся все эти годы ненависть — она выплеснулась наружу с глухим угрожающим рычанием. Дыхание оборотня сделалось тяжеловесно, а в глазах заплясали мутные сумасшедшие огни. О, с каким удовольствием прикончил бы он этого омерзительного типа, задушил, как беспомощного куренка…
Призраки прошлого явились из небытия и взывали к отмщению. Вероломные призраки, с которыми он не искал встречи.
К несчастью, отныне память — их скорбное жилище.
— Вы безумны, друг мой, — заметив это, с сожалением проговорил ученый. — Увы, вы безнадежно безумны.
— А кто здесь безнадежно нормален? — не выдержав, вспылил Карл. — Может быть, вы, профессор, являете собой образец душевной гармонии? Так поможете вы мне в конце концов или, как всегда, струсите?
Некоторое время профессор молчал, мучительно размышляя. Оборотень не торопил его, понимая, как сложно даются такие решения. Дурные, неизбежно имеющие последствия решения.
— Пойдемте со мной, — просто сказал наконец ученый.
Быстрым, разительно отличавшимся от прежнего шарканья шагом Мелтон вышел вон из комнаты. Неотступной тенью оборотень следовал за ним. Узкая и высокая дверь, перед которой оба старых друга остановились спустя некоторое время, была незнакома Карлу: когда они учились здесь, эту часть Магистериума только строили.
Профессор извлек откуда-то из складок мантии гремящую связку ключей и отпер помещение, оказавшееся чьим-то рабочим кабинетом. Казалось, хозяин только-только покинул его, оставив в самом легком беспорядке бумаги на столе. В вазе стояли живые цветы, голубые гортензии, распространявшие нежнейший сладковатый аромат.
И лишь опрокинутый стул, выбивающийся из общей благостной картины, заставлял заподозрить неладное.
— Это кабинет Лидии, — внес ясность Мелтон, осторожно проходя вглубь. — В него никто не смеет входить, чистоту и порядок я поддерживаю сам. Здесь ровно ничего не изменилось с того самого дня, как агенты особой службы вломились и забрали её, прямо во время работы. Кабинет всегда заперт, и в его тайниках я храню некоторые собственные документы и вещи, не терпящие постороннего взгляда.
— Не очень-то осмотрительно, профессор, — не согласился оборотень, внимательным взглядом оглядывая не очень большое помещение. Кабинет, в противоположность торжественным и мрачноватым залам Магистериума, был необыкновенно уютным и светлым. В интерьере определенно чувствовалась женская рука. — Вы же понимаете, в случае чего, обыск здесь проведут в первую очередь.
— Я непременно учту ваши дельные замечания, Карл. Но, прошу вас, не отвлекайте меня пока своими не в меру проницательными рассуждениями, — ученый аккуратно открыл шкаф, хранящий архив старых записей, и начал судорожно, словно боясь передумать, рыться в бумагах. — Где-то здесь были наши совместные с Лидией расчеты, которые как раз могут оказаться полезными в решении вашей специфической проблемы… она ведь была химиком, и неплохим химиком, настоящим специалистом… её всегда привлекали свойства этого чудного редкого сплава «Люкс». Мне нужно будет восстановить их в памяти и подумать. Для столь кропотливой работы понадобится немного времени и тишины.
Оборотень безмятежно улыбнулся, предчувствуя сладостный миг освобождения от оков.
— Они в вашем полном распоряжении, профессор.
* * *
Оказавшись снаружи, Себастьян почти не удивился тому, что снова идет дождь.
Так уж испокон веку заведено в Ледуме: дожди, дожди… густые туманы, которые он вдыхал слишком долго. Особенно сейчас, когда запоздалая весна вступает наконец в свои права и приближается законный, природой предусмотренный сезон дождей, а не все эти гнусные последствия вмешательства человеческой магии.
Однако не успел ювелир мысленно поворчать на излюбленную тему, как вдруг понял, что и в этот раз что-то пошло не так.
Дождь лил необычный — мелкий, но промозглый, леденящий дождь.
Сильф инстинктивно поежился и запахнул плотнее плащ с отворотами, но тщетно: холод уже проникал насквозь. Температура воздуха в городе ощутимо упала, и всё продолжала опускаться, так что успевшие изрядно промокнуть улицы на глазах схватывались прозрачной ледяной коркой. Капли дождя не прекращали сыпать с неба, налипая сверху и превращаясь в новые и новые слои льда. Копыта лошадей начали немилосердно скользить; новомодные механические экипажи тоже встали, перегородив всю дорогу — очевидно, их использование не предусматривало движение по накатанной поверхности.
Себастьян тихо выругался и понял, что идти придется пешком. Это не радовало: во-первых, церковь была далеко, а во-вторых, ходьба сейчас предательски напоминала популярную зимнюю забаву Ледума — катание на коньках. Только, к сожалению, без них.
Но выбирать, как водится, не приходилось.
Радовало только одно: благодаря способностям сильфа, мужчина мог с легкостью передвигаться по совершенно гладкому льду, не поскальзываясь; равно как и по тонкому снежному насту, не ломая его.
Смеркалось. Дождь шел, не переставая. И Серафим тоже шел, нет, уже почти бежал по напрочь обледенелым блестящим камням мостовой, остро чувствуя, что опаздывает. Время почти осязаемо утекало сквозь пальцы, и слой за слоем на город незаметно нарастал лед. Город замедлился, отяжелев от его веса. Город замер в последних, прощальных объятьях зимы.
