Сам хозяин дома также был более, чем странен — в простом черном костюме, аккуратно причесан, гладко выбрит, со скромным, но в то же время строгим выражением лица. Лет ему было где-то за пятьдесят, однако лицо практически не тронули морщины, а волосы — седина. Глаза мужчины были спокойными и внимательными.
В целом, он производил неуловимое, но четкое впечатление человека не от мира сего.
— Скольких людей ты убил с момента нашей последней встречи, сын мой? — Мягко вопрошал он тем временем коленопреклоненного ювелира, который ритуально склонил голову в знак смирения и кротости.
— Четверых, отче.
— Скольких ты ограбил? — Размеренная речь святого отца погружала в состояние глубокого спокойствия, похожего на гипнотический транс.
— Одиннадцать человек, отче.
— Сколько раз вступал ты в порочные связи, не скрепленные церковью святыми узами брака?
— Трижды, отче.
Неожиданно для самой себя София густо покраснела. Очевидно, она тоже входила в длинный перечень смертных грехов Серафима. С этой точки зрения девушка никогда не смотрела на поступки — свои или чужие. Непривычное, заставляющее многое переосмыслить мировоззрение.
И, наверное, очень непростое.
Инвентаризация грехов меж тем неторопливо продолжалась.
— Сколько раз ты солгал?
Себастьян впервые ненадолго задумался.
— Прости меня, отче, я затрудняюсь ответить. Мне кажется, ни разу, но возможно, иногда я лгу самому себе, в самых серьезных… самых главных вопросах.
Святой отец понимающе кивнул.
— Я обязан призвать тебя к покаянию, сын мой, и решительно потребовать отвергнуть путь смерти, которым ты идешь, дабы принять путь жизни, угодный Изначальному Творцу.
— Я не могу сделать этого, отче, — голос ювелира был горек, но тверд. — Я не раскаиваюсь. Люди, лишенные мной жизни, умерли легко и быстро, и над каждым я прочитал нужные молитвы. Люди, которых я лишил имущества, и без того достаточно богаты, чтобы угнетать многих. Женщины, которых я лишил чести, не жаловались, кроме того, и до встречи со мной они шли скользкой дорогой.
— Это не оправдание, Себастьян, — святой отец печально покачал головой, однако в голосе его не было ни тени укора или надменности — только безграничное сочувствие и любовь. — Ничто не может быть оправданием.
— Я знаю, отче, — вконец погрустнел ювелир, — но не могу бросить профессию. Она уже стала частью меня… А может, это я сам стал частью этого чудовищного ремесла. Мне постоянно нужны деньги. Большие деньги.
София чувствовала себя ужасно неловко, присутствуя при таком странном разговоре, больше напоминавшем исповедь, если она правильно понимала значение этого старого слова. Девушка боялась не то что пошевелиться — дышать, чтобы ненароком не напомнить о своем существовании и не нарушить совершенной интимности атмосферы. Но кажется, больше это ровным счетом никого не смущало. На Софию просто не обращали внимания, словно она была пустым местом! В конце концов, это стало даже немного обижать.
— Что ж, сын мой, мой долг сообщить тебе, что с каждым днем ты всё более отдаляешься от света, — голос святого отца по-прежнему был доброжелателен и ласков, хотя произносил нелицеприятные вещи. — Пламень святой веры постепенно гаснет, не находя духовной пищи. Ты сильно изменился, Себастьян. Ты уже несешь в себе грех. Совсем скоро ты ничем не будешь отличаться от тех, кто приходит сюда с пустой душой, с пустыми глазами, надеясь просто переждать пару дней какие-то свои неприятности и вновь окунуться в непрекращающуюся суету иллюзорного мира. А это значит, тебя невозможно будет спасти.
Ювелир вздрогнул, будто обжегшись.
— Мне больно слышать такие слова, отче, — чуть слышно прошептал мужчина. — Однако я не смею… и не стану отрицать их. Мне бы хотелось назвать вас жестоким, но вы правы. Вы были правы и тогда, в самом начале моего пути, когда сказали, что, упав в грязь, невозможно остаться чистым. У меня не получилось — не хватило сил. Пожертвовав оболочкой, я надеялся уберечь от этой проклятой грязи хотя бы внутреннюю суть, но, похоже, и тут потерпел поражение. Но я всё еще надеюсь однажды принять истину, если это возможно для таких, как я.
София уже давно догадалась, что, находясь в этом необычном доме, она вновь преступает закон. Это была церковь. Самая что ни на есть настоящая церковь Изначального, объявленная в Ледуме диким пережитком прошлого и, разумеется, запрещенная. Оазис веры в пустыне неверия, скрытый от посторонних глаз и недостижимый, как мираж. Почти невозможный. Неужели кто-то в их городе продолжает приходить сюда? Наверное, да, иначе зачем бы этому необычному человеку продолжать сохранять здесь всё это, ежедневно рискуя жизнью? И как только он умудряется быть таким поразительно беззаботным, живя в состоянии постоянной смертельной опасности?
— Я не могу настаивать, сын мой, и силой принуждать тебя прийти к свету, — голос мужчины был таким проникновенным, что Софии самой страстно захотелось припасть к его ногам и честно сознаться во всех проступках, плача и покаянно заламывая руки. Так убедительно и пылко, и притом небрежно-спокойно, мог говорить только истинный проповедник, смысл жизни которого — вдохновлять и обращать в свою веру. Это были люди особого сорта, имеющие власть над сердцами, которую, как говорили, даровал им сам Изначальный. — Это возможно сделать только по доброй воле, и ты об этом извещен. Ты делаешь свой выбор осознанно, зная о последствиях, и в свой час пожнешь все худые плоды. Конечно, я не оставлю тебя без помощи. Это святое место, и каждый, кто нуждается, получит здесь кров и пищу, физическую или духовную. Вы можете остаться — на столько, на сколько это необходимо.
Он легко коснулся головы ювелира, давая благословение и завершая разговор.
— Благодарю вас, святой отец, — Себастьян поднес ко лбу сложенные руки и поднялся.
* * *
— И часто ты бываешь здесь? — негромко спросила София, когда после более чем скромного ужина ювелир указал девушке её комнату. Сама атмосфера старинного дома не позволяла повышать голос, говорить быстро или — о ужас! — смеяться. Если честно, девушка чувствовала себя здесь немного подавленно, не в своей тарелке, хоть и казалось, что даже сами стены пропитаны ощущением благостного покоя, умиротворения и тишины, которая была здесь с сотворения мира.
— Если бы не этот дом, я предпочел бы совсем не приезжать в Ледум, — честно признался Себастьян. Он открыл незапертую дверь и сделал приглашающий жест внутрь, деликатно оставаясь за порогом. — Я приезжаю только сюда.
Комната оказалась не то, чтобы маленькой — просто крохотной. Она больше напоминала узкую нишу с простым деревянным лежаком у одной стены. Из предметов мебели имелся еще низенький столик с одной-единственной, зато увесистой книгой в твердом темном переплете.
— Не слишком-то тут уютно, — София ошарашено повертела головой, но больше никаких элементов интерьера не обнаружилось. Даже окна и того в комнатке не было, если не считать узкой щели под самым потолком, необходимой для поступления кислорода.
